Хлебозоры

Алексеев Сергей Трофимович

Парнишка у Катерины родился крепенький, на подбородке ямка, волосенки беленькие — одним словом, вылитый Степан. Вот только имя Катерина дала ему — Василий: так звали ее мужа, погибшего еще в сорок первом. Даже до передовой не успел доехать Василий…

На великановских лесосеках работало две бригады, и как-то само собой получилось с начала войны, что на Божье озеро, где готовили ружболванку, шли вдовы, а на лесоповал — солдатки. Одно время даже примета среди женщин была: поработаешь с вдовой — сама овдовеешь. Как-то раз напарница Валентины Глушаковой приболела, не вышла на работу, и ее пришлось подменить женщиной с Божьего озера. Говорили ей бабы — не ходи с той, лучше уж день-другой в одиночку лес покряжуй; так

нет, не послушала, мол, я же временно, ничего не будет. Да еще и Степан Петрович настоял — план срывался. Утром Валентина еще в солдатках ходила, а вечером похоронка пришла… Но чем дольше была война, тем все худела и худела бабья бригада на лесоповале, и наоборот, участок ружболванки креп и пополнялся. Текли бабы на Божье озеро — капля по капле. А потом все посмешались и примета забылась. Не верила и не знала примет эта война…

— Эй, бабоньки мои…

Степан срубил бычьи лепешки с дороги, отгреб их валенком на обочину и побежал догонять воз. Впереди был опасный раскат, как бы мерин лес не опрокинул. В прошлом году на этом раскате полонянский парнишка-возчик перевернулся. Один бык, сломав ярмо, успел отскочить, а другой под бревно попал — хребет сломало. И горе, с одной стороны, и радость: Христолюбов быка прирезал и отправил мясо на Божье озеро, где кроме женщин работали подростки-допризывники со всей округи. Днем в лесу с лучками да топорами — в снегу по пояс, от льда одежда шуршит и колом становится, вечером занятия военобуча. Бегают с деревянными ружьями, ползают, гранаты кидают или маршируют по ледянке — ать-два, ать-два. Намаялись парнишки, изголодались: одни рты да носы на лицах. Кормежка худая, больше орех-рогульник варят по ночам и едят. А бык-то пудов на тридцать был, считай, до весны хоть помаленьку, но попадало мясцо. Прошлый год все-таки терпеть можно было, картошка уродилась, капуста; нынешний как пережить, голодный? Войне же конца и краю нет…

И опять Степан стал думать о Дарьюшке. Надо, надо переводить на легкую работу. Успеть бы приказ написать. Не дай бог, приспичит и родит на снегу. Конечно, бабы рядом, помогут, да ведь ребенку-то как бы худо не сделать. Маркировщицей на плотбище ей хорошо будет: и легко, и изба, вот она, рядом… Дарьюшка стеснялась подходить к нему на людях, даже глаз не поднимала, когда Христолюбов рядом был, еще и полушалок на брови натянет. Но чуть выпадет момент, когда никого нет, ткнется лицом в грудь и дышит боязливо, и всхлипывает бесслезно. «Если парнишка будет — Степой назовем, — шепчет. — А отчеством пусть по мужу — Павлович… Ты уж не обессудь, Степан. Только в парнишка был…»

Вспомнилось Степану пасмурное, холодное утро на Рожохе, широкий разлив, подтопленные остатки черемуховых кустов по берегам и маты, плывущие вниз. Избушки-каморки дымятся на матах, и дымы эти сливаются над рекой, тянутся к облакам. «Дай работу полегше, — просила Дарьюшка. — Поставь маркировщицей, а, Степан?..» — «Нету легкой работы, Дарьюшка, нету пока. Ты уж потерпи, потерпи…» — тоже просил Христолюбов.

Своих, нажитых с Катериной Савельевной, ребятишек у Степана Петровича было девять. Четверо воевали… Вернее, теперь воевали двое — старший Иван да третий по счету Александр. Пятеро дома оставались, пока дома, поскольку Мишка с Васькой жили на Божьем озере в лагерном положении, бегали с деревянными ружьями и маршировали по ледянке. Самому младшему третий год пошел. Лазает он по избе и тараканов лупит старой подошвой: «Бей, фасыстов! Бей захваттиков!» Мать с ним замучилась: то окно сковородником выстеклит, то последнее пшено по снегу рассыплет — будто хлеб сеет. Или сбежит из дому босым и два часа кряду носится на морозе. До войны, бывало, как вывалится на улицу весь белоголовый христолюбовский выводок — только и слышно: Митька подрался, Васька, шестилетний, за Рожоху уплыл, Ванька колхозным коням хвосты отрезал, Аркашка чуть пожар

не устроил. Степан тогда бригадиром в колхозе работал; это в войну начальником поставили, когда последнего мужика, годного руководить, на фронт взяли, а его по возрасту оставили — пять на десяти минуло…

Мужики до войны приходили к Степану, жаловались на его ребятишек, дескать, уйми ты свою ораву, житья нет. И муж Катерины, Василий, приходил, колхозный счетовод, говорил, будто Мишка его парнишек сосульки учил глодать. Будто они без Мишки не научатся. Перед самой войной оба мальчишки Катерины умерли от скарлатины. Василий сам не свой стал от горя, на Степана озлился: мол, у тебя вон сколько и все живы, ни одна болезнь не берет. Так потом и на фронт ушел, озлившимся… И Кольки Турова отец приходил — кладовщик, когда Мишка с Аркашкой в колхозный склад залезли и четыре сыромятных гужа украли, чтоб бичи себе сделать и щелкать. И Дарьюшкин муж-тракторист приходил — трубку от мотора открутили на поджиг-самопал.

Остался теперь Степан Петрович один за всех в Великанах. За счетовода, за кладовщика, за возчика, поскольку последний трактор давно стоял сломанным.

Ледянка кончалась, и в просвете визиры уже виднелось плотбище. Горы сосновых кряжей ярко желтели на заснеженной Рожохе, угловато торчали пятитысячные маты на речном, затопляемом откосе, а рядом суетились женщины с крючьями в руках, катали гулко звенящие бревна, перекликались — бойся! Раз-два-взяли!.. Горели костры, возле которых грелись и махали головешками маленькие ребятишки. Христолюбов остановил мерина на склоне берега, чтобы легче сгружать лес, развязал веревку. От штабеля, заметив Степана Петровича, побежала Катерина, замахала рукой.

Степан подобрал стяжок и начал сваливать бревна. Женщины стояли поодаль, уперевшись крючьями в землю, тихо переговаривались и смотрели в его сторону.

— Степан, Степан! Уполномоченный приехал, — торопливо заговорила Катерина. — Нас вызывал…

— Знаю, Катя, — перебил Христолюбов. — Ты вот что, ты с завтрашнего дня ступай-ка черемушник рубить. Все к дому поближе…

Катерина прижала к груди киянку и узкую стамеску — инструменты маркировщика, в растерянных глазах копилась надежда.

— Не обижайся, Катя, — вздохнул Степан. — Я ж тебя временно ставил…

— На черемухе пайка маленькая, — пожаловалась Катерина. — А нас, едоков-то… Не протянем…

— Пайка лесорубная останется, — заверил Христолюбов. — Как-нибудь, Катерина. Как-нибудь…

И пошел с плотбища в гору, к засыпанным под окна великановским избам. Контора была недалеко, но Степан Петрович свернул на другую улицу и направился к избе Валентины Глушаковой. Призывник Михаил, несмотря на мороз, в одной рубахе метал сено под крышу стайка.

— Ухожу я! — похвастался он, работая вилами. — Весной мамке некогда будет сметать, останется под дождь, погниет…

Сама Валентина стояла у плиты, жарила картофельные напополам с тертым орехом-рогульником драники и беззвучно плакала. Слезы падали с ее красною лица и шипели на раскаленной чугунине. Степан молча достал бумагу, карандаш, пристроившись у печки, написал записку.

— Пошли парня на Божье, — сказал он тихо и виновато. — Пускай дадут пять фунтов муки и оковалок мяса. Сахару нету, так полфунта конфет дадут. Постряпай там что… Проводи, как полагается.

— Ой, спасибо тебе, Петрович! — оживилась, заплакала в голос Валентина. — Горюю, проводить-то по-людски нечем…

— Не мне спасибо, — проронил Степан. — Парнишкам с военобуча. Харчи-то ихние… Вот как живем мы, Валентина в одном месте отрываем, к другому пришиваeм… Да ничего, не век же этой войне…

Валентина спрятала записку, схватила телогрейку. В избу зашел раскрасневшийся, сияющий Михаил.

— Ты, мамка, не забудь: корова у нас сразу после рождества отелится. Смотри, не прокарауль, сарай-то холодный, не успел перебрать…