Хлопок одной ладонью
Шрифт:
— Простите, Львович, тут, наверное, дело неотложное. Рад был бы кофейком с вами побаловаться, но — сами видите.
Розенцвейг посмотрел на него со странным выражением лица. А Вадим и тогда ничего не понял.
Под мелким, нудным дождем прошел в сопровождении офицера к ожидавшей напротив скверика машине.
В кремлевском кабинете Тарханова ему сразу не понравилось. Сергей был мрачен и чем-то угнетен.
— Вернулся? Молодец. А мы тут без тебя Императора на Престол возвели…
— А и хрен бы с ним, — невежливо ответил Вадим. — Ты еще не генерал Свиты?
— Пока нет.
— Татьяна как?
— Спасибо,
Помолчали. Вадим испытал неприятное чувство растерянности от ощущения, что не знает, о чем еще говорить с другом. Так бывает в комнате, где стоит гроб с покойником. Зашел, произнес соболезнования, а дальше?
— Может, нальешь с дорожки? — спросил Ляхов.
— А, это — сейчас!
Тарханов достал из сейфа недопитую еще с прошлого раза бутылку коньяка.
— Слушай, Серега, может, ты тещу похоронил, что за минор? — в развитие пришедшей в голову темы попытался неловко пошутить Вадим.
Тарханов как-то безнадежно махнул рукой. Нет, с ним правда было не совсем то. Неужели Татьяна что-то все-таки выкинула?
— Ну, не хочешь говорить, и не надо. А уж у меня есть чего…
— Расскажешь…
До кабинета Чекменева ехать не пришлось. Он помещался здесь же, в Кремле, только в другом корпусе.
Длинными коридорами прошли до кабинета, кстати, гораздо более скромного, чем у Тарханова.
Без всяких задних мыслей Ляхов, по старой памяти, широко улыбнулся генералу, шагнул навстречу, ожидая, что тот протянет ему руку. Приготовил слова, которыми начнет докладывать о результатах своей миссии.
Но и генерал выглядел так, будто последние сутки кормился только лимонами.
«Да неужели они совсем разучились владеть собой? — как-то отчужденно подумал Вадим. — Какие же они тогда, на хрен, профессионалы?»
— Извините, Вадим Петрович, — сказал Чекменев. — Это, может быть, даже и ошибка, но пока я должен вас арестовать. Пистолет сдайте.
Ляхов с удивительным даже для самого себя спокойствием обернулся на стоявшего за его спиной Тарханова.
Тот с непередаваемо мучительной гримасой на лице, которую безуспешно пытался подавить, сделал едва заметный жест руками, который можно было истолковать примерно так: «Сейчас я совершенно ничего не могу сделать. А там посмотрим…»
Ляхов демонстративно, с этакой аристократической брезгливостью расстегнул ремень кителя. Кобура «адлера» висела на нем — тяжелая, внушающая уверенность. Секунда дела — сдернуть застежку, пистолет сам выпадет в руку. И что тогда?
— Подавись, подполковник, — в качестве высшего оскорбления бросил он в лицо Чекменеву его недавнее звание, а на стол — наградной израильский пистолет.
Когда Ляхова отвели в «камеру предварительного заключения», он сообразил, что кое-что пошло не совсем по плану. Александр Иванович предупреждал — некоторые сложности в отношениях с «ближним окружением» у него возникнуть могут, и эти варианты они прорабатывали. То, что Чекменев начнет с ним какую-то игру, предполагалось, исходя из общего анализа ситуации. На это ему отводилась неделя-другая. Нормальный срок. Выслушать отчет о действиях в Польше и Израиле, рассмотреть, сверить с иными источниками, составить собственное впечатление и на основании его — план дальнейшей разработки
Вадим предполагал, что успеет переговорить с Тархановым, подключить к операции Майю, подкинуть Игорю Викторовичу несколько «мягких» дезинформаций. А тут генерал (или кто он теперь?) как-то уж слишком решительно обострил партию.
«Неизвестно, сколько времени отведено мне на „отдых“ перед тем, как начнется „работа“», — думал Ляхов, прямо в сапогах улегшись на просторный кожаный диван, закинув руки за голову и перекатывая из угла в угол рта папиросу с изжеванным мундштуком. Только это, пожалуй, выдавало его несколько «вздернутое» состояние духа. Обычно он обращался с папиросой аккуратно, даже мундштук никогда не заламывал, как принято у большинства курильщиков.
Хотя нервничать особенно и не с чего. Знал, на что шел, получил необходимый инструктаж, краткий курс обращения со спецтехникой «потустороннего» происхождения и специальное психологическое кондиционирование по предложенной Шульгиным методике.
Методика, кстати, весьма оригинальная и эффективная, о чем Вадим мог судить профессионально. Построенная на интересном сочетании как вполне научных принципов, так и неведомых Ляхову практик явно восточного и, похоже, весьма древнего происхождения, типа дзен-буддизма и еще чего-то, гораздо хитрее и заумнее.
Неплохо бы вместе с Максимом разложить ее на составляющие, вычленить «действующее ядро».
Надо же, какие пустяки в голову лезут, в то время как сосредоточиться нужно совсем на другом. Впрочем, вполне возможно, что это тоже предусмотрено «технологией». Увести мысли в сторону от «болевых точек», очистить сознание таким образом, чтобы при наступлении «момента истины» говорить и действовать как бы спонтанно, без всяких намеков на отрепетированность и внутреннюю зажатость. «С открытой душой и чистым сердцем», так сказать.
А все же интересно, что именно подвигло Чекменева на такой неординарный шаг, как арест недавнего близкого сотрудника и царского флигель-адъютанта? Обставлено так, чтобы создалось впечатление, будто генерал располагает неопровержимыми доказательствами вины Ляхова (в чем угодно), причем вина эта столь велика, а сам он настолько опасен, что ввергнут в узилище без всякого предварительного разговора, пусть даже формального допроса.
Мол, я знаю все, и ты знаешь, что я это знаю, и запираться бессмысленно, и даже соблюдать какой бы то ни было политес, вообще-то обязательный в отношении столь значительной фигуры.
Интересно, Чекменев заручился согласием князя (теперь уже Императора, или как они его там назвали) на данную акцию, каким-то образом ее замотивировав, либо все это чистая самодеятельность, преследующая пока непонятную цель? Не думает же генерал всерьез, что сумеет запугать или запутать Вадима настолько, что он сам на себя даст показания столь убойные, что не потребуется никаких объективных доказательств?
А может быть, это очередная многоходовая операция прикрытия «чего-то», вроде как прошлой зимой? Но тогда в нее даже Сергей не посвящен. Слишком естественно он себя вел, слишком неподдельным было его отчаяние в момент ареста. Так играть Тарханов точно не умеет. Да и зачем бы?