Хлорофилия
Шрифт:
– Не на того напали, – проскрипел он.
Гарри Годунов сделал шаг вперед (Пружинов вздрогнул) и негромко сказал:
– Кто ты такой, чтоб я на тебя нападал? Остынь, милый. Помирись с мальчиком и сходи в кафе. Попей водички.
– Я вам не мальчик, – прозвенел Филиппок, доставая вторую салфетку.
– Валентина, – добродушно попросил Годунов, – одолжи парню зеркальце. И пойдем работать.
Валентина собрала губы в нитку: удержалась от улыбки.
– Кстати, да! – провозгласил Савелий, с удовольствием поняв, что вверенный ему коллектив разобрался со своими проблемами без участия
– К черту, – процедил Пружинов. – Я беру отпуск. Прямо сейчас.
Герц посмотрел в лицо старому коллеге и отчеканил:
– Тут я решаю, кто и когда берет отпуск. Запомни. Моя фамилия Герц, и в моем журнале все решаю только я.
– В твоем журнале, – тихо повторил Пружинов. – В твоем, значит.
Он подвигал челюстью, развернулся на каблуках и вышел. Савелий ждал, что Пружинов хлопнет дверью, но старый коллега хоть и позволял себе с некоторых пор вспышки гнева, все-таки оставался самим собой – умным, хитрым, энергичным и расчетливым. Он даже подмигнул секретарше и выскользнул из зала почти бесшумно.
«Жаль его, – подумал Герц. – Когда-то Пружинов считался фаворитом Пушкова-Рыльцева. И был убежден, что журнал достанется именно ему. А не мне. Пружинов всегда работал больше других, и тщательно отлаженная сеть осведомителей поставляла ему первоклассную информацию. Но карьерная неудача его надломила. Ходили слухи, будто он собирался затеять что-то отдельное, собственное: журнал, газету или телеканал. Искал инвесторов и даже пытался прибегнуть к помощи «друзей». Однако «друзья» не любят таких, как Пружинов. Высокомерных, резких и безжалостных…»
Вернулся в кабинет. Подавил желание положить ноги на стол. От происшествия остался неприятный осадок. Скандалы – хлеб журналиста, но Герц никогда не считал себя типичным журналистом и тяжело переживал каждую нештатную ситуацию. Перебранки меж своими – ерунда. Хуже, когда заявляются герои критических статей и шумно вываливают обиды и претензии. Миллионер Глыбов после публикации интервью прислал целую банду: троих адвокатов и троих мордоворотов без шей и животов, сплошные мышцы. Адвокаты тихо пообещали сровнять журнал с землей, мордовороты молча кивнули. Разумеется, Герц бы не выстоял против Продавца солнца. Но у него был Муса, незаметный человек с тихим голосом. Шеф-редактор журнала «Самый-Самый» сделал звонок, и через три часа люди Глыбова, скрипя зубами, принесли официальные извинения.
Герц достал из кармана зажигалку и повертел ее в руке. Позвонил секретарю:
– Найдите Годунова. Пусть зайдет.
– Годунова нет, – робко ответил секретарь. – Он велел передать, что пошел выпить.
Савелий шепотом выругался.
Он отыскал бывшего одноклассника этажом ниже в маленьком баре «Четыреста пятьдесят один градус» – неприлично дорогом заведении, где пожилые бизнесмены, полулежа средь бархатных подушек, отмечали удачные сделки. Гарри Годунова здесь держали за знатока – он был рафинированный барфлай. Ему даже наливали в кредит – это разрешалось одиннадцатой поправкой к
– Что пьешь? – спросил Савелий, присаживаясь.
– Не важно, – ответил гений. – Допустим, портвейн.
«Он выглядит стариком, – подумал Герц. – Бодрым, наглым, но стариком. А ведь мы ровесники. Или нет – он старше почти на год. Сорок лет назад, в школе, это казалось важным».
– Пожалуй, я тоже выпью. С тобой. Можно?
– Можно. – Гарри кивнул. – Только зачем? Ты ж травоядный. Тебе от алкоголя никакой пользы.
Савелий в панике огляделся и пробормотал:
– Откуда ты…
Годунов брезгливо хмыкнул:
– Перестань, Герц. У меня глаза есть. Давно жрешь мякоть?
– А ты?
– А я пятнадцать лет как завязал. Последний раз употребил в тридцать семь. Тогда только-только научились делать третью возгонку. Шептались: «Ах, третий номер – это нечто!..» А я сидел на втором номере. Попробовал третий и сказал себе, что пора прекращать…
– И как это было? – тихо спросил Савелий. – Говорят, завязать с мякотью нельзя.
– Можно. Берешь – и завязываешь. Я, например, мясо ел. Пять раз в день. Тошнило, в обморок падал. Давился, но глотал. Сало, баранину жирную… И водку хлестал. Так продолжалось почти два года. Потом полегчало.
Герц помолчал и спросил:
– Ты веришь, что китайцы перестанут платить?
– Еще бы.
– Но это же катастрофа. Что с нами будет? Четыре пятых населения разучились работать. В Москве растет третье поколение профессиональных бездельников. Как они выживут, если китайцы объявят дефолт?
Годунов пренебрежительно скривился:
– Кто захочет – выживет. Например, этот болван Пружинов легко выживет. Он тяжелый человек. И даже, наверное, плохой. Завистливый. Но он умеет трудиться, он выживет. Мальчишка Филипп без памяти влюблен в себя, но он тоже выживет. Валентина выживет непременно, она твердая, как железо. Она даже на ощупь твердая…
– Старый селадон, – с отвращением пробормотал Герц.
Годунов улыбнулся, глотнул из своего стакана.
– Выживут многие. Но не все. И не большинство.
– Выживут сильные, – шепотом предположил Савелий.
– Разумеется, – кивнул Годунов. – Выживут лучшие. Те, кто умеет терпеть и адаптироваться. Но лучших, уважаемый шеф, мало. Надо, чтобы выжили и другие. Худшие. Они тоже нужны обществу. Ленивые, глупые, бессильные, кроткие необходимы. В Библии сказано: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»… И вот их – слабых, кротких – всегда особенно жаль. При любом катаклизме именно огромная масса слабых принимает на себя основной удар…
– Гарри, – перебил Савелий, – а я, по-твоему, какой? Сильный или слабый?
– А сам ты как думаешь?
– Э нет, Годунов. Так не пойдет. Мне интересно твое мнение. Школьный товарищ, единомышленник, однокорытник, исчезает на тридцать лет. Потом я его нахожу, отмываю от грязи, высмаркиваю, предлагаю интересное дело, а он, видите ли, не может ответить на простой вопрос. Давай говори. Какой я теперь стал? Сильный или слабый? Только без вранья.
Гений рассмеялся. Когда-то Герц знал Гарри Годунова как смельчака, охотника за истиной. Теперь его суждения представляли собой сокрушительную смесь цинизма и демагогии.