Хмель

Черкасов Алексей Тимофеевич

– М-да, война! Как там под Верденом?.. Григорий неопределенно усмехнулся:

– Если под Верденом французы не устоят, немцы зимовать будут в Париже.

– Так сразу и в Париж?

– Если хребет армии переломить, чего не дойти?

– Да ведь и наши австриякам всыпали. И в Галицию вышли, и в Буковину. Четыреста тысяч пленных цапнули. Видел в Красноярске австрияков? Казармы строят. Говорят, к рождеству пленными забьют всю Россию.

– Там будет видно.

– Надо бы протереть кишки капитану: на пароходе хватит места на сотню «селедок».

– Енисей

обмелел.

– Посудина плоскодонная – пройдет. Ты натри холку капитану.

Григорий опять усмехнулся и пожал плечом: он еще не пайщик акционерного общества.

Левая рука Григория, изувеченная мадьярским палашом, висит на перевязи. Просто так, ради формы: рука давно зажила.

– Смотри, какие гусыни плавают, – кивнул Елизар Елизарович в сторону палубы. – Сейчас бы их на закуску, а? Самое время, чтоб во сне живот не вспучило. А?

– Не охотник на гусынь.

– Зря. Если хорошую гусыню подвалить на ночь, к утру сила удвоится.

Помолчали. Елизар Елизарович вспомнил богатый дом Юсковых в Красноярске. Завидный домина!

– Думаю, Михайла Юсков году не протянет. Укатает его женушка! Видел, как она хвостом метет по лестницам?

– Н-да-а. Не но Михаиле Михайловичу гусыня! Елизар Елизарович махнул рукой и, раздувая ноздри ястребиного носа, спросил:

– Знаешь, кто он, Михайла? И не ожидая ответа:

– Сука! Помолчав, дополнил:

– Старая сука. Сам себя навеличивает либералом.

– Либералом?

– Вот-вот. А что это за фигура, «либерал»?

– Добрый, значит. В драку не лезет и драку не начинает. Со стороны смотрит и судит: как нехорошо друг другу морду бить, не по-христиански, говорит.

– Он самый, Михайла Михайлович… сын ведьмы Ефимии. На Евангелие сидит, а в карман тебе глядит, как бы запустить руку. Так-то. Либерал, значит? Надо запомнить. Он любит, чтобы его все называли так. Имей в виду, когда будешь сталкиваться с ним. Мирком да ладком. Но ухо держи востро: в карман залезет или вывернет наизнанку. Это же сынок того самого Михайлы Данилыча, который мово прадеда Семена Данилыча околпачил, ободрал как липку и умелся из общины с блудницей Ефимией. С этой самой ведьмой! Если бы тот Михайла не перемахнул в православие да не цапнул бы золотишко всех Юсковых, этот Михайла Михайлович тряс бы холщовыми шароварами. Да-с, батенька ты мой. Теперь он миллионщик да еще во второй раз женился. На ком женился-то?.. На самой княгине Львовой. Эх, сука она, так и вихляет хвостом!

– А минусинские Юсковы?

– Племянники Михайлы Михайловича. Внуки того Михайлы Данилыча, ворюги. И тоже в либералы лезут. Типографию открыли, газетку печатают, враньем рот замазывают, а почитают себя святошами.

– Сколько же лет бабке Ефимии?

– Сто двенадцать стукнуло. Вреднющая старушонка. И когда она сдохнет? На лето – в Белую Елань; на зиму – от одного дома к другому. Из Минусинска в Красноярск, а то в Петербург. В Петроград то исть. И всех ругает, тычет носом. Не старуха, а капустная кочерыжка. Я бы ее давно спровадил в преисподнюю. Она же

и в бога не верит, ведьма!

– Они все не верят, думаю, – буркнул Григорий. – Погрязли в блуде и разврате, суета сует, как тина болотная, и нет ей дна. Во Спасителя веруют, а сейфам поклоны отдают, во храме божьем на иконы глаза вскидывают, а руками греховными под юбки чужих жен лезут.

– Это ты правильно подметил, да… – Ухватившись за столетию, покачиваясь, проговорил: – Да и есть ли он, бог? Живешь – ноздри раздуваешь; испустил дух – тлен, и больше ничего. Потому и рвут друг другу глотки: абы прожить на этом свете, а на тот что-то никто не поспешает. А? Жми-дави, и вся статья жизни. Пойдем, охолонемся на палубе. В башке тяжеловато и в брюхе тошно от этих стерлядок.

На палубе коротали время одинокие дамы, кутаясь в теплые шали, в пальто, и важно прохаживался пузатый толстяк Вандерлипп. «Маслобойщик из Америки», – узнал его Елизар Елизарович.

Двухтрубный пароход, тяжело отдуваясь, как старик, и назывался «Дедушкой», медленно двигался навстречу течению возле аспидно-черных утесов по правому борту. Ни звезд, ни неба; чугунная плита. Давящая, гнетущая.

Задрав бороду, Елизар Елизарович поглядел в небо:

– Опять дождь собирается!

– Всю осень льет.

– Н-да, льет. – И, шумно вздохнув: – Скушно, Гришка, на белом свете! Ох, как скушно.

– Смотря где и кому.

– Понятно! В Париж бы катануть, а? Я ведь, господи прости, дальше Сибири нос не высовывал. А надо бы! Хоть глазом боднуть тех самых француженок, от которых Востротин и теперь еще глаза под лоб закатывает, как только вспомнит, как форсил в Париже. Н-да!.. А на нашей земле из века в век одна музыка; скушнатория, братец! И не солоно хлебаем, и солоно жрем, а все едино: друг друга терпеть не можем. Кровь у нас такая, или как?

– Ошейник туго затянут.

– Как так?

– Дыханье сдавлено, говорят казаки. Жандармов много, свободы – кот наплакал. Какое может быть веселье и простор для души, если перед носом жандарм и за плечами квартальный или урядник? Надо вдохнуть в суетный мир какую-то свежую струю, чтобы развеять туман смрадного застоя.

– Да ты што, Гришка? Сицилист?

– Ко всем чертям сицилистов! Говорю про простор для души.

– Дай простор – сицилисты и вся шваль сядут на шею, и пиши пропало.

– Не сядут. Политику политикой бить надо, а не нагайкой. Вот в Минусинске у нас одна газетка, и та паршивая. Пусть бы было десять, пятнадцать!

– Э, батенька! Да кто их читать будет? Грамотеев-то на весь уезд тысяча, не более. Одной газеткой давятся, а ты «пятнадцать»!

Григорий помалкивал. Отоспаться бы до Минусинска! Да хозяина в трех ступах не утолчешь.

– Приедем домой – свадьбу завернем на всю Белую Елань! А?

– Третий год жду, – намекнул Григорий.

– А ты не жди! Или ты не есаул? У девки дурь в башке, и она с этой дурью век прополощется, если ее не взнуздать. Повенчаетесь или по староверческому обычаю: без венца и без торца?