Хмель
Шрифт:
– Вот как! – Исправник переглянулся со становым. – Что ж, буду лично говорить с архиереем Тобольским. – И покрутил стрелки белых усов. – Поднимитесь, Калита Варфоломеевич. Посмотрите на арестованного. Не из вашей он общины?
Что там глядеть, если под Мокеевым взглядом за десять саженей у Калистрата-Калиты по спине холод гуляет.
– Безбожник то и еретик по имени Мокей – сын сатаны Филарета, который был духовником общины.
– Он убежал из общины?
– Прогнали за святотатство: иконы в щепу обратил.
– Вот
– Удушили. Сам сатано Филарет удушил. Отец его.
– Где он – Филарет?
– На цепь посажен за смертоубийство. Пытки учинял раскаленным железом, на кресте распинал, огнем жег людей и чадо сына свово Мокея, по шестому году удушил.
– Ну и ну!.. Дела…
Становой погнулся под свирепым взглядом исправника. Кому-кому, а становому достанется!
Мокей рванулся с телеги, откинул прочь двух стражников и, гремя цепями, одним взмахом руки опрокинул исправника, но не успел схватить Калистрата: тот кинулся в сторону, как жеребец от прясла, – только борода раздувалась от ветра.
Казаки сбили Мокея с ног и поволокли к телеге, насовывая ему под микитки.
– Привяжите его к телеге! – приказал исправник. И, обращаясь к становому: – Что вы тут смотрели, дважды побывав в общине? Или доверились тому «духовнику», который, как вы говорили, «долбил лоб двумя перстами»? А что творилось за спиною духовника, видели?
– Виноват, ваше высокоблагородие.
– Старик вы, извините. Напрасно я вам доверился. Вот следователь земской расправы сразу раскусил, что дело тут уголовное, вопиющее!.
– Вопиющее, вопиющее, – гнулся становой.
Евстигней Миныч раболепно помалкивал, потупя голову: он будет отмечен, и потому покорность – верная стезя на ступеньку Верхней земской расправы.
Посрамленный Калистрат-Калита вернулся, не преминув сказать, что Мокей еще в Поморье исполнял волю своего отца духовника и многих будто бы удушил собственноручно.
– Брыластый боров! Иуда! – орал Мокей.
– Есть тут кто-нибудь старший? – спросил исправник. Калистрат поклонился.
– Меня избрали, да отрекаюсь я. Отрекаюсь! Филарета на цепь посадил, а каторжные по воле ходят. С ружьями и с ножами. Каждый час смерти жди.
– Каторжные? Какие каторжные?
– Числом на пятьдесят семь душ. Беглые каторжные. Вот сейчас произошло смертоубийство. Третьяк, который скрывается под фамилией Юскова, бежал из Москвы после французов. Изменщик и грабитель. Фальшивые деньги делал с французами в Преображенском монастыре и расправу учинял над русскими офицерами, какие верой и правдой служили, отечеству. Приговорен был к смерти через повешение, да бежал в Поморье с богатой воровской рухлядью и там скрылся в общине Филарета Боровикова. И сам Филарет – беглый пугачевец. Духовником был у Пугачева.
– Што-о-о?! Духовник Пугачева?! – поперхнулся исправник.
– Сущую
– Лопарева?! Здесь Лопарев?!
– Здесь. Филарет сокрыл в общине. Как и всех других каторжных. Пятьдесят семь душ. Кабы я не поверг мучителя Филарета, сам бы не жил. Смерть перед глазами стояла. Потому – у Филарета были верижники с ружьями и рогатинами. Не уйдешь и не убежишь. Отобрал я те ружья, да Третьяк раздал посконникам каторжным и беглым холопам.
Исправник вытер батистовым платком пот с лица. Вот так дела! Да тут всех подряд надо заковать в кандалы и гнать на каторгу. Как же община прошла столько губерний в России, дотянулась до Сибири и никто не сумел раскрыть преступников?! А вот он, исправник, только явился в общину…
Ах да! Здесь скрывается Лопарев! Когда еще сбежал с этапа, и вот сыскался. И где?
– Где он, Лопарев? Где?
– Зарезал его Третьяк. Сейчас зарезал и убежал. С ножом убежал. Вон в той избе произошло смертоубийство. С ножом убежал. Господи помилуй!
Исправник круто повернулся к казакам:
– Десять казаков за мной! А вы глядите эдесь! – кинул становому. – Шашки наголо!..
Туман, туман. Молоко льется над берегами Ишима…
IV
Он еще жив, Лопарев. Он еще жив, жив! Он должен жить. «Милый мой, муж мой! Пусть смерть возьмет меня, а тебе будет жизнь», – бормотала Ефимия, перевязывая отбеленным рушником пораненную грудь Лопарева.
Ларивон и Марфа развязали Ефимию и теперь помогали ей.
Лопарева положили на постель. Рушник пропитался кровью. Кисти рук ослабели, и Лопарев не в силах удержать жену свою, Ефимию. Падает куда-то вниз, в черную бездонную пропасть, в вечное забвение, а в ушах шумное течение Невы в полноводье. Сразу и вдруг пришла смерть! Он еще так мало жил на белом свете.
– Ты должна… ты должна…
– Молчи, молчи. Не надо говорить. Сама умру, а тебе жизнь верну. Богородица пречистая, помоги мне! Вразуми мя, дщерь свою слабую и несчастную!..
– Не надо молитв! Никто их не слышит! Ни бог, ни богородица.
– Не говори так. Не говори.
– Нету бога. Ефимия. Нету, нету, нету!
Раздались бухающие шаги в сенцах, стук, грохот, и в избу ворвались казаки с обнаженными шашками, исправник, а за его спиною – «брыластый боров» – Калистрат-Калита Варфоломеевич Вознесенский, дворянин Могилевской губернии, беглый протопоп.
Бледная, обессилевшая за недельное радение Ефимия попятилась к лежанке, заслоняя Лопарева.
– Взять! – ткнул исправник на Ларивона.
– Это не Третьяк, ваше высокоблагородие. Это старший сын Филарета-пугачевца.