Хмельницкий.
Шрифт:
— Не следует так убиваться, Матрена. Сама же говоришь, разбитной казак. Удастся ли тебе выкупить его из неволи даже при помощи Сагайдачного? Напрасные хлопоты. Монахи говорят, что после Терехтемирова Конашевич должен направиться в Белую Церковь, чтобы подготовить к зиме всенародные проводы константинопольского патриарха с причтом. Попутно, говорят, посвящает священников в епископы. Может, и нам поторопиться в Белую? Ведь только там и можно найти его. Разве я могу оставить тебя в такой беде? У Конашевича столько забот, что ему не до мирских дел…
Заметил ли он, с какой благодарностью посмотрела на него вдова? За время долгого странствования Хмельницкая потеряла веру в людей, «истомилась душой», как сама определила свое состояние. Поэтому нет ничего удивительного в том, что встречу со старым другом молодости она считала спасением, предначертанным ей самой судьбой. Что бы она делала без него, почувствовав, как рушатся все ее надежды на спасение сына?
Не часто приходилось ей бывать в Киеве. Еще будучи девушкой, говела вместе с матерью в церкви Ближних пещер в Лавре. Спускалась с печерских холмов в подольские торговые ряды. Сейчас Киев разросся, сюда наехало много купцов из королевской Польши, процветает униатство…
Все направлено на то, чтобы закабалить украинский народ, сначала сделать униатами, а затем крепостными польской шляхты. Но кто добровольно согласится променять человеческую свободу на латинский крест? Мечом людей не окрестишь, католиков мечи тоже рубят.
Хмельницкая совсем выбилась из сил. Днем жара, коней оводы заедают. Ночевать приходилось в подворьях монастырей. Шляхтичи превратили монастыри в костелы, а священников сделали ксендзами. Что делать православным людям? Женщин и детей в казаков не превратишь. А может быть, Сагайдачный действительно творит большое, святое дело, самозабвенно поддерживая могучей дух своей казацкой веры, на котором зиждется вся жизнь в родном крае?
8
Еще летом в Белой Церкви начались торжества, связанные с ожидаемым прибытием святителей православной церкви. Поездка Хмельницкой в этот живописный городок, раскинувшийся на берегу полноводной Роси, совпала со всеобщим походом верующих за возрождение своей религии на Левобережье. Жители Белой Церкви тоже отвоевали церкви у униатов, красили их и очищали от католической скверны.
Отъехав за Васильков, Хмельницкая почувствовала возбуждение, царившее вокруг. В Белую направлялись монастырские подводы, группами шли дальние богомольцы. Ехали купцы со своими торговыми караванами. Даже киевские бубличницы спешили в Белую Церковь, чтобы занять бойкие места на праздничной ярмарке.
И в душу страдающей матери, которая почти все лето колесит по утоптанным дорогам Украины в надежде помочь любимому сыну, вселялось какое-то удивительное успокоение.
Вдова теперь ехала в своем тарантасе, не заботясь ни о корме для коней, ни о смазывании дегтем колес, ни о девушке-служанке, ни о пище для сопровождавших ее казаков. Всем этим занимался Василий… Вот едет он рядом на изнуренном коне, а за ним следует но белоцерковской дороге весь немудреный эскорт
— Задержала я тебя, Василий, мне даже неловко. Но… и отпустить тебя, остаться одной со своим вдовьим горем на этих длинных дорогах страшно. Сердишься?
— Гляжу я на тебя, Матрена, и мне кажется, что нас не разлучали черные годы.
Матрена тяжело вздохнула. Вздохом она как бы поддержала Василия.
— Нет, не отняли любви моей, не вырвали ее из сердца. Тосковал, скитался по миру, за твоей жизнью следил, как вор. Однажды даже наведался в Чигирин…
Матрена, словно испугавшись его слов, замахала рукой:
— Не напоминай мне о Чигирине. Не терзай мою душу, Василий… Едем в Белую, или, может, минуем ее?.. Ты до сих пор не рассказал мне, как, с кем живешь? Я обременила тебя своими заботами. Сомневаюсь, — поможет ли нам Сагайдачный, когда в басурманской неволе что ни день, то сотни невольников гибнут. Многие уверяют, что мой Богдан не в Крыму, а в Турции. Такое творится нынче вокруг, столько воинов бродят по дорогам Украины.
— Будем надеяться. Сама говоришь, крепкий парень. А обо мне… Не стоит говорить, беспокоиться: бежал от своей злой судьбы, искал счастья. А его, наверно, и перед смертью не поймаешь…
Их тарантас обогнала машталерская бричка. Чигиринские всадники уступили дорогу торопившимся киевлянам, посочувствовали их взмыленным лошадям. Ставецкий поскакал следом, присматриваясь к ним. Всадник, ехавший рядом с бричкой, едва успевал за нею. Очевидно, не такой уж большой пан спешил добраться до Белой Церкви. Всадник поравнялся со Ставецким.
— Своих ищете? — спросил добродушно.
— Да, вот ищу, но… не они. Этот, видимо, из духовного звания, только переодетый, — пытался завязать разговор Ставецкий.
Утомленный всадник, бросив взгляд на любопытного попутчика, безразличным тоном ответил:
— Пан Адам Святольдович из свиты великого гетмана Ходкевича… Киселем прозвали его украинские люди. Вместе с гетманом Жолкевским сражался под Цецорой. Сейчас разные поручения короля исполняет…
— Вот спасибо, пан жолнер. Выходит, не он. Слышали и о пане Киселе, как же. А мы ищем одного священника из Лавры.
— Еще на заре немало проехало их. У лаврских попов есть на чем ездить…
— Куда им так торопиться? Ведь святители еще путешествуют где-то.
— Да, путешествуют. В Переяславе, в Терехтемирове у них деда… — Жолнер кивнул головой в сторону машталерской брички: — Гоняется за казацким гетманом, всю Украину исколесил.
Ставецкий сочувственно покачал головой и придержал коня, чтобы подождать Хмельницкую. Когда она подъехала, предложил:
— Может, свернем на опушку леса, напоим коней в ручье? А на этот торг еще успеем.
— А кто это на машталерских так бешено скачет в Белую? — поинтересовалась Хмельницкая, ничего не ответив на предложение Ставецкого, поскольку оно было сделано тоном, не допускающим возражений. Тарантас подстаростихи уже повернул к лесу.