Хмурое утро
Шрифт:
Комиссара Ивана Гору на поднятых руках перенесли через реку, положили наверху кургана на весеннюю траву, причесали ему волосы и покрыли его вытянутое тело полковым знаменем.
Ночь была тиха и ясна от лунного света. В ногах комиссара стал с обнаженной шашкой Иван Ильич, в головах – комиссар первой роты Бабушкин – петроградский коммунар. Красноармейцы проходили по очереди мимо, – каждый брал винтовку на караул.
– Прощай, товарищ…
Когда простились все и надо было браться, чтобы опустить комиссара в могилу, на курган опять взбежал Латугин.
– Сегодня, –
Комиссара похоронили. Поздно ночью Даша вызвала Ивана Ильича из землянки и сказала, хрустя пальцами:
– Поди ты к ней, пожалуйста, уведи ты ее.
Она повела Ивана Ильича к кургану. Ночь потемнела перед рассветом, месяц закатился, степной ветерок посвистывал около уха.
– Мы с Анисьей исстрадались, она ничего не слушает…
На кургане у засыпанной могилы Ивана Горы сидела Агриппина, угрюмо опустив голову, шапка и винтовка лежали около нее. Поодаль сидела Анисья.
– Она как каменная, главное – оторвать ее, увести, – прошептала Даша и подошла к Агриппине. – Видишь, командир полка тоже просит тебя.
Агриппина не подняла головы. Что людские слова, что ветер над могилой равно для нее летели мимо. Анисья, продолжавшая сидеть поодаль, склонилась лицом в колени. Иван Ильич покашлял, сказал:
– Не годится так, Агриппина, скоро светать начнет, мы все уйдем на ту сторону, что же – одна останешься… Нехорошо…
Не поднимая головы, Агриппина проворчала глухо:
– Тогда его не покинула, теперь – подавно… Куда я пойду?
Даша опять прошептала, показывая себе на лоб:
– Понимаешь – помутилось у нее…
– Гапа, давай рассудим. – Иван Ильич присел около нее. – Гапа, ты не хочешь от него уходить… Так разве это только и осталось от Ивана Степановича? Он в памяти нашей будет жить, воодушевлять нас… Пойми это, Гапа, ты – его жена… А в тебе еще – плоть его живая зреет…
Агриппина подняла руки, сжала их перед лицом и опустила.
– Ты нам теперь вдвойне дорога… Дитя твое усыновит полк, подумай – какую ты несешь обязанность. – Он погладил ее по волосам. – Подними винтовку, пойдем…
Агриппина горестно покивала головой тому месту, у которого она сидела всю ночь. Встала, подняла винтовку и шапку и пошла с кургана.
Кровавые бои на Маныче продолжались до середины мая и затихли. Генерал Деникин, раздосадованный бесплодными усилиями Кутепова прорвать фронт Десятой армии и чрезвычайно большими потерями, вызвал его в Екатеринодар. У себя в кабинете, в присутствии высокомерного, презрительного Романовского, – несправедливо, с бросанием толстого карандаша на лежащие перед ним бумаги, –
– В конце концов, мы воюем или мы устраиваем цирковые представления для господ союзников? Мы не гладиаторы, ваше превосходительство! К чему все это лихачество? Скандал! Совершенно некультурная операция, партизанщина какая-то!
Кутепов хорошо знал Деникина и понимал, почему он так кипятится. Он молчал, угрюмо – вкось – глядя на маленький букетик цветов рядом с чернильницей.
– Вот прочтите, порадуйтесь, – Деникин взял верхний листочек из пачки бумаг. – Фронт Красной Девятой армии прорван с ничтожными потерями для нас, прорван блестяще… Мы вступили в район казачьего восстания. Очевидно, на днях займем станицу Вешенскую… Но операции на Донце могли бы уже вылиться в широкое наступление – не свяжи мы здесь, на Маныче, столько наших сил. Мне стыдно, господа, за нашу стратегию… Весь мир смотрит на нас… Там они очень впечатлительны, будьте уверены… Пожалуйте сюда…
Он отыскал среди бумаг свое пенсне и подошел вместе с Кутеповым и Романовским к дубовому столу, где лежали военные карты.
План заключался в том, чтобы генералам Покровскому и Улагаю, закончившим сосредоточивание крупных конных масс на флангах Десятой, прорваться в тылы, разбить полевую конницу большевиков, захватить станцию Великокняжескую и в четыре-пять дней закончить полное окружение красных на Маныче.
Деникин вынул из бокового кармана тужурки чистый полотняный платок, пахнущий одеколоном, и стал протирать пенсне, – короткие пальцы его с блестящей сухой кожей слегка дрожали.
– Добрармия решает вопросы мировой политики. На Западе – после провала Одессы, Херсона и Николаева – это начинают понимать… Мы должны действовать молниеносными и сокрушающими ударами, – аплодисменты в этой войне превращаются в транспорты с оружием… Я всегда предостерегал против авантюр, я не люблю азартных игр. Но я не люблю и проигрывать… Если наши успехи в Донбассе не приобретут размаха общего наступления в глубь страны и не закончатся Москвой, – я пущу себе пулю в висок, господа…
Красавец Романовский со всезнающей надменной улыбочкой постукивал папироской о серебряный портсигар. Косясь на него из-под наморщенного низенького лба, генерал Кутепов понял, откуда у Антона Ивановича вдруг такой размах мыслей. Здорово, значит, ему здесь накручивают хвост. Но Кутепов был не штабной, а полевой генерал: вопросы высшей стратегии казались ему слишком туманными и утомительными, его дело было на месте рвать горло врагу.
– Сделаем все, что можем, ваше высокопревосходительство, – сказал он, – прикажете взять Москву этой осенью – возьмем…
Третьи сутки, без глотка воды, без куска хлеба, качалинцы пробивались к железной дороге. Приказ об отступлении был дан двадцать первого мая. Десятая армия отхлынула от Маныча на север, на Царицын, с огромными усилиями и жертвами разрывая окружение. Дул сухой ветер, пристилая к земле полынь, – серой была степь, мутна даль, где волчьими стаями собирались кавалеристы Улагая.