Ход кротом
Шрифт:
Так что, прочитав состряпанное с их слов сообщение, что-де: «большевики «национализировали женщин» и поместили их в «комиссариаты свободной любви», а церкви в России превращены в бордели», сэр Уинстон резко воспретил публиковать подобную чушь от имени Британского Правительства. Кому зачесалось — пожалуйста, на собственный кошт. Главное, и последствия тоже относите на счет «очевидцев», а то как бы не увидать еще какие-нибудь символы, выбитые на земле Империи шестнадцатидюймовками Корабельщика.
Да и знал сэр Уинстон, что монастыри превращены совсем не в бордели, а в лаборатории и госпитали для безнадежных калек; по-хорошему, после Великой Войны стоило
Вот в каком, учено говоря, «историческом контексте», на Парижскую конференцию явились многочисленные делегации государств, судорожно выпрямляющихся на обломках Российской Империи. Вот в какой винегрет угодила делегация Приазовской Республики, состоявшая ровно из трех человек: седого пророка Аршинова, молодого адьютанта Сашки Лепетченко с непременной гитарой — и, разумеется, Нестора Махно.
Махно произвел фурор очень просто и, как бы сказать поточнее, обыденно. Всего только и стоило принять приглашение местных, парижских, анархистов. Собрались у кого-то на квартире, там, где улица Патай еще не пересекла Бульвар Массены и не превратилась в обсаженную каштанами авеню Жюль-Кутен. Правду сказать, многих каштанов уже не хватало: за войну их растащили на дрова. На площади Согласия растопырились, уставились в чужое небо трофейные немецкие гаубицы; пушки попроще и поменьше выставили на Елисейских полях, их впечатленные гости смотреть уже не пошли. Там и сям встречались груды щебня: снаряды сверхдальнобойных германских орудий «Колоссаль» все же достигали Парижа. Бомба цеппелина проломила крышу неглубокого тоннеля метро, и сейчас в огороженной дыре, уже обставленной лесами, лебедками, механическими мешалками для раствора, возились рабочие.
Гости остановились перед ограждением, опасливо заглядывая в черный провал.
— А помнишь, Батько, сказывал Корабельщик, будто в Москве такую же подземную чугунку делать станут? — адъютант Сашко Лепетченко полез было чесать «потылицу», но застеснялся насквозь крестьянского жеста.
Махно кивнул:
— И в Екатеринославе тоже можно. Говорил, имеет смысл там тратиться, где населения более полумиллиона. Так-то простой трамвай дешевле.
— А площадь Согласия называется в честь военного союза?
— Просто в честь Согласия, — ответил образованный Аршинов. — Хотя, вообще ты прав, Сашко. Союз Англии, Франции и Северо-Американских штатов так и называется по-французски: «Антанте Кордиаль», Сердечное Согласие.
— Ну, пошли на станцию, — пригласил сопровождающий. — Париж большой город, нам сейчас на другой конец ехать, чуть ли не до самого Иври.
— А что там, на другом берегу, чернеет? Неужели от взрыва? Видел я такое под Каневым, где Слащева на ночевке морскими пушками накрыло. Точно так земля вывалена.
Сопровождающий поморщился:
— Был розарий, много сортов. Сады Тюильри, последний образец парковой архитектуры. Тоже снаряд попал… Едемте, камрады, вон уже ажан косится нехорошим глазом. Вы-то делегаты на конференцию, а я-то в розыске.
Парижскую полицию девятнадцатого года злить не стоило. К мирной конференции съехалась половина Европы. Помимо порядка на всевозможных митингах, демонстрациях, пресс-конференциях, помимо сбережения драгоценных
Так что гости следом за проводником добрались до ближайшей станции той самой подземки, оплатили по двадцать пять сантимов за места в первом классе. «Во втором карманников море, ” — буркнул сопровождающий, — «боком нам выйдет экономия». Прошли на перрон: бетонная труба, неприятно напомнившая Махно сырые стены Бутырской тюрьмы. С грохотом и лязгом подкатил квадратномордый состав; чтобы открыть створки ржавых дверей, сопровождающий привычно рванул железный рычаг на боку вагона.
Внутри вагона оказались деревянные лавки. Названий остановок никто не объявлял, сопровождающий напряженно вглядывался в крупные буквы на синем фоне, мелькающие на каждой станции.
— Метро строили и во время войны, — сопровождающий улучил момент в лязге. — А еще мы тут совсем недавно забастовку сделали. Машинисты и механики метро вытребовали повышение ставки.
Махно переглянулся с Аршиновым, вспомнил черные знамена, ветер, степь и март; землю, гудящую под последней атакой корпуса Улагая, захлебывающийся стрекот пулеметов, нервные залпы винтовок, скрип сабли по кости… А хорошо бы в самом деле обойтись простой забастовкой! Да, верно, нет иного пути. Вон вокруг знаменитейший Париж, люди все культурные, даже нищие читать умеют. Всякий рабочий и даже дворник имеет свою любимую газету. А все равно воевали так, что страшно вспомнить. Чем умнее, тем страшнее черта на поле боя выпускают…
— После войны хотя бы свет во всех вагонах включают, — успел еще прибавить сопровождающий. Поезд снова лязгнул, загремел, завыл электромоторами, нырнул в черноту тоннеля и полетел на противоположный край Парижа, к предместью Иври, где путешественники вышли опять на поверхность и зашагали по той самой улице Патай к снятой квартире — нетопленной, но в Париже май достаточно теплый.
Махно с Аршиновым, и Сашка тоже, несли высокие стопки книг, укутанных в плотную коричневую бумагу, перевязанные толстым шпагатом. Приехав на конференцию, и просто зарегистрировавшись в числе делегатов, вовсе не планируя лезть на трибуну или покорять столицу Франции, Махно большую часть времени потратил на закупки анархической литературы, особенно по школе Ферера.
Весь ужасающий обывателя анархизм школы Ферера заключался только в том, что уроки закона Божьего в ней не имели определяющего места, а относились к разделу «прочая культура стран и народов мира», соседствуя там с кратеньким описанием буддизма, синтоизма, ислама, языческих верований дикарей. В остальном школа оставалась школой — с партами, классами, строгими учителями и непреложной дисциплиной.
Подошли к четырехэтажному «доходному» дому, где анархисты снимали просторную квартиру. Сейчас по всем комнатам валялись вперемежку стопки прокламаций на французском, китайском, русском — подоспел вчерашний заказ, про себя отметил Аршинов. На прокламациях спали проезжие анархисты. В гостиной постоянно кто-то ставил на стол свежую бутыль дешевого красного вина; впрочем, во Франции и дешевые вина давали заметную фору дорогим напиткам иных земель. Закусывали так же кто чем. Вот и сейчас вошедшие сделали взнос на общую кухню, выгрузив пачку свежих длинных багетов, небольшой кусочек сыра, еще меньший кусок буженины.