Ход кротом
Шрифт:
Что до Конго, так она дождя не любит, и потому стихи про него читает, мягко говоря, с выражением. Я даже поежился и поспешно перевел внимание на сестру блондинки, ту самую Хиэй.
Хиэй, буквально со слезами на глазах, декламировала Уайльда, «Балладу Редингской тюрьмы»:
«Ведь каждый, кто на свете жил, Любимых убивал, Один — жестокостью, другой — Отравою похвал…»И все четыре безбашенные оторвы-ударницы: Миоко, Ашигара, Нати, Хагура — всхлипывая, утирались рушниками. С вышитыми незалежными красными петухами.
Хьюга, все в том же безукоризненном наряде молодого гения, заливала горе венгерским, пятная тревожным алым цветом белый
Направился было я к безутешным красавицам с понятной целью… Слезы утереть, кто не понял… Да начал сон таять, блекнуть, пока не исчез вовсе.
Казалось бы, что за горе найти девушку матросу-то краснофлотцу? А нет, и некогда, и, самое жуткое, неинтересно. У мужиков очень простой механизм в основе: нет чувства победы, значит, желания тоже нет. Не встает посреди боя или там в засаде, или вообще в непонятной ситуации, когда ничего еще не решено, и неизвестно, в чью сторону повернет. Кто посреди схватки на бабу лез, тот копье в спину и получил, и потомства не оставил. Выжили только те, которые разделяли: делу время, «а девушки потом». Я-то до сих пор срабатывания установки жду. Не до грибов!
А во сне пресс обязанностей исчезает. Ясно же, что понарошку все, и беспокоиться ни о чем не нужно.
Ну, и что должно присниться моряку, который девять лет мог тарабанить одну только гидру капитализма? Не, так-то дырок много — да все с во-от какими зубами! К тому же, люди осведомленные говорят, что гидра, вообще-то, доминатус, а меня садомазохизм никогда не привлекал. Я все-таки натурал.
Ну, насколько может быть натуралом непредставимая двойная звезда из психики попаданца и огромной, непознаваемой то ли психики, то ли киберсистемы линкора, ядра квантовой сети. Начать хотя бы с того, что к попаданцам нормальные люди не приходят, нормальные в жизни хорошо устроены, незачем им приключений искать.
Что же до квантовой сети, то коготок увяз — всей птичке пропасть. Конечно, каждый прошедший год улучшал мои отношения с квантовой половиной. Те же сведения с миллионов нанодатчиков по всей Москве уже собирались в более-менее картинку. Пусть кривую и глуховатую, но в узкие места всегда можно было направить агента. Посланник мой чаще всего знал, что ищет, где, и кто его там ждет. Потому и сам оставался цел, и нужный вопрос выяснял намного быстрее, чем если бы тыкался наугад.
Жаль только, что «намного быстрее» — это, в лучшем случае, на следующий день. Через долгие-долгие восемьдесят шесть тысяч и четыреста секунд, а не мгновенно, вневременно, как я привык получать сведения от хронотентакля из глубин квантовой сети.
Вообще-то в сети — там, в будущем! — что-то менялось. Менялось глубоко, сильно, всесторонне. Но вот описать это хотя бы себе я даже набора понятий не имел. Функция от одной переменной — линия. От пары — поверхность.
А если от восьмидесяти переменных, больше половины которых — вероятности событий? Это фигура? Последовательность множеств? Упорядоченный кортеж или несортированая матрица? Как это вообще развернуть на человеческий мозг?
Мозгу привычные ориентиры нужны. Хотя бы аналогии, хотя они и врут, разумеется. Шредингер не дурак был, нет! Вот кто бы стал сочувствовать раку-богомолу? Тому, который шестнадцать цветов различает, впятеро больше человека. Мало того, чертов ротоногий еще и бьет клешней со скоростью поезда, кавитационные пузыри создает, ударной волной мелкую рыбешку глушит. У-у-у, тварь хитиновая, кракозябра, подохни во имя науки!
А Кот Шредингера это уже мировой, всепланетный символ чего-то неизвестного. Пандора-плюс-плюс, как бы. Но пушистый и потому милый.
Так что соваться во взбаламученную сеть с неуклюжими попытками найти там, на сто лет вперед, ядра Туманного Флота, еще и ковыряться в них, прописывая характеры… Нафиг, нафиг! Ладно, если Конго вслух Есенина прочтет, а если, к примеру, Маяковского? Или, того хуже, Тихонова? «Приказ исполнен, спасенных нет»… Здесь мне и жопа крышечкой.
Насколько я понимаю свою квантовую часть, в будущее можно направить некоторый информационный пакет. Набор директив. Но информационный, а не эмоциональный. И посылка такая удастся один раз. А почему не два — к терапевту! В смысле, к Эйнштейну и Планку.
Так что лучше поспать, пока еще можно. Сон химеры из человека и квантовой сети сам по себе развлечение то еще. Вроде как есть у тебя кибернетический
Тут же приснился мне казачий сотник, и знал я его фамилию: Наливкин. В семнадцатом году стал Наливкин председатель Туркестанского комитета временного правительства, и, как стали мы обсуждать меры по Туркестану, то всплывала не раз на Совнаркоме фамилия бывшего вице-губернатора Ферганы, теперешнего депутата «от нетуземных народов». Седой старик с расчесанной на два клина бородой полувеком прежде был «павлон», блестящий выпускник Павловского училища. Вместо Измайловского гвардейского полка попросился в Хиву служить, и воевал храбро. Женился на лучшей невесте Саратовской губернии, не побоявшейся приехать к мужу в Ташкент. Отчего кладет он шашку в сторону, отчего снимает кобуру?
В дыму и пыли гнал сотник отступающих узбеков, крестил шашкой — или ты успеешь ударить, или в тебя хлопнет из пыльной тучи прадедовский карамультук… А на жаре полфунта дроби в кишках воспаляются живо; паршивая смерть от раны в живот, мучительная. Гонишь узбека — гони, не давай ни минуты прикладываться и заряжать!
Рубанул по темной фигуре в клубах пыли, да и положил на месте мальчишку лет десяти-двенадцати, который черт знает, что там делал при войске.
В наши времена кто же беспокоится о пацане, торгующем жопой при чурках. Но времена отличаются не количеством танков и не частотой расстановки заклепок, а отношением и поступком. Ушел сотник Наливкин в гражданскую службу, а службы не умел вовсе, и только жена подсказала выход. Продали кольца, продали приданое, купили участок и дом. Холодную туземную саклю, в которой прожили шесть лет, и дети Наливкиных услышали русскую речь только по достижении школьного возраста, потому что на весь огромный Наманганский уезд русских семей обитало три. Один, два, три — это не опечатка от слова «тридцать» или «триста». Это три семьи на сотни километров жары, чуждой речи, неприятных обычаев… И единственная русская школа при Ташкентском гарнизоне, а вокруг все еще война с Кокандским Ханством, с Бухарой, с Хивой…
Жили Наливкины обычными декханами, мотыжили землю, слушали перебранки соседей. Вели дневник, и по их-то запискам, оформленным, изданным, награжденным Большой золотой медалью русского географического общества, до сих пор изучается этнография оседлых узбеков, тех, что гордые кочевники называли «сар-ыт», «желтая собака», сарт. И сам Лев Гумилев, автор теории пассионарности, позже учил узбекский по их, Наливкинским, словарям. Других русско-узбекских словарей очень долго попросту не было!
Затем выправился душой казачий сотник. Благодаря исключительному знанию обоих миров — туземного декханского и русского имперского, на стыке которых оказался, как на лезвии — сделал в Туркестане стремительную карьеру. Местные уважительно звали его «домулла», то есть наставник. Неместные скрипели зубами, ибо характер у сотника сохранился казачий, и взятку он мог просителю не только запихнуть, но и шомполом утрамбовать, а большого начальника из самой столицы легко послать по следам Пржевальского, только без лошади. Но в те годы не существовало в Туркестане человека, сведущего в обычаях и жизни населения лучше Наливкиных, а потому до вице-губернатора сотник дослужился, и в оставку вышел чином уже генеральским.
На пенсии же избрали его, по всем известной честности, во временное правительство. А там он уже сам, при помощи все того же характера, рассорился и с красными, и с белыми. И замкнулось кольцо, и ударился дед в бега… Где же любовь?
Любовь — девочка Маша из Саратова, мечтавшая поездить по миру, посмотреть Париж и Рим, любившая музыку и театр, но мужа все-таки больше. Жизнь так и не сумела сделать ее ни нытиком, ни истеричкой, отравляющей существование окружающим, а уж, казалось бы, как судьба старалась! Мария не потребовала от мужа оставить избранный путь, перебраться куда полегче и поспокойней. Бабушка Мария отошла в своем доме, тихо и мирно, в кругу безутешного потомства, в тот самый ноябрь, когда в домах-колодцах Петрограда еще отражался выстрел «Авроры», а похоронили бабушку на Ташкентском православном кладбище.