Ход кротом
Шрифт:
В-четвертых, аналитики Германского генштаба обратили внимание, что местные анархисты опираются не на «революционную сознательность масс», а на конкретную выгоду каждого шага. Почерк выглядел совершенно не большевистским: комиссары призывали на жертвы ради туманных контуров светлого завтра. Здешние предлагали сделку: сделай то или иное, и выиграешь вполне конкретную безопасность или свободу от налога. Мало того, меры против самых простых возражений тоже оказались приготовлены. Кто-то позаботился предугадать несколько типовых сценариев разговора и заставил — заставил! — анархическую вольницу их отрепетировать.
Словом,
А на самом деле — Нестор Иванович Махно.
Махно в ту среду агитировал село Преображенское, что по дороге на Токмак и Мелитополь. Здешнего помещика давно выгнали, земли поделили, а с чем спорили — с арендой земли. Бедняки- «незаможники» вполне соглашались, чтобы вся земля была в собственности Республики, а люди ее арендовали на год или сколько там надо. Так богатые всю землю скупить не смогут. Богатеи- «дуки», опираясь кто на семью, кто на закопанную кубышку, вполне предсказуемо надеялись именно это и провернуть в скором времени, когда сойдет революционный угар и перестанут орать на митингах всякие там голодранцы.
Племянник одного такого богатея, выбрав момент, подошел по сельской площади к самой церкви, к высокому крыльцу. Встал точно напротив оратора, огляделся: верные товарищи окружали его со всех сторон, защищая от любых действий махновской охраны.
Вокруг собралось человек пятьсот, в свитках, широких штанах, в тканях темных и некрашеных домотоканых, простоволосых и в соломенных брылях. Широколицые, загорелые — что мужики, что бабы, что высушенные «в порох» старики. Подросткам велели сидеть по домам, и большая часть, на удивление, послушалась: тут уже не леща по затылку, тут пулю выхватить можно. Сбежали только самые-самые лихие, и сейчас таращились на собрание с толстых веток единственного крепкого тополя, тени от которого едва хватило на четвертушку сельской площади. Еще и день, как на грех, выдался солнечный, жаркий. До пыльного майдана долетало недовольное мычание коров. Пахло сухой землей, пылью, потом конским и человеческим. Стоял негромкий гул переговаривающихся людей. Приехавшие агитаторы сгрудились вокруг одноглавого маленького сельского храма. Их вороных коней у церковной ограды сторожили зевающие от жары хлопцы. На протолкавшегося в первые ряды вроде бы никто не косился с подозрением. Вот на коней вороных, лоснящихся, волос к волосу — у девок такой косы нет ни у которой! — каждый хоть раз да кинул глазом.
Казак укрывал за полой собственный новенький наган — как там что, а оружие Республика разрешила носить каждому, и это все-таки хорошо… Но земля! Земля важнее. Вся земля мужикам, каждому по сто десятин, чтобы никаких помещиков и духу не ближе ста верст! И чтобы на каждые эти сто десятин верная гербовая бумага с печатью — во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к внуку! И пусть никоторая шпана из города не лезет с продразверсткой! Чтобы из города привозили керосин, вот это дельно. А хлеб отнимать
Так вот подумал казак — хорошо, гладко подумал, как по книге писано. Перекрестился мелко, отвернул полу, вытащил жирно заблестевший под солнцем револьвер, оттянул тугую пружину — да и выстрелил прямо в грудь Махно, прямо в карман френча, прямо в сердце. Выстрелил несколько раз, только после первого же раза легонький агитатор отлетел вглубь церкви, и следующие пули пошли над упавшим куда-то в толпу.
Стрелка потянулись хватать и бить, но друзья по сторонам вытащили ножи, кистени, даже сабля нашлась у кого-то. Люди от сабли подались в стороны, и скоро гордые хлопцы оказались в кольце наставленных оглобель, шашек и маузеров махновской охраны.
Подошел высокий, худощавый, лысый парняга с пудовыми кулаками — Лев Зиньковский. Сын еврея-извозчика, работник металлического завода в Юзовке, за вооруженный грабеж в пользу партии отсидевший на царской каторге восемь лет. С января восемнадцатого в Красной Армии, на Царицынском боевом участке, где проявил себя толковым. За это с июля большевики послали Льва в немецкий тыл, в Северное Приазовье. Тут Лев примкнул к махновцам и как-то весьма быстро выдвинулся в контрразведку.
Сейчас он подошел, грызя травинку, на удивление веселый и спокойный:
— Правильно, хлопцы, — сказал своим. — Живьем брать демонов. Надо всю подноготную выбить: кто надоумил стрелять в батьку.
— Мы сами! — крикнул сжатый в напряжении стрелок. — Наша земля, наша правда!
Из-за спины здоровяка Зиньковского вышел…
Стрелок перекрестился, выронив наган прямо в пыль. Хлопцы его ватаги в голос закричали молитвы.
Не помогло!
Вышел батька Махно — подлинно вернулся с того света! Белый-белый, едва дышащий, при каждом слове хватающийся за грудь, двое охранников практически несли его под руки.
— Нет, — сказал этот призрак. — Не ваша правда.
Сморщился и опять потер грудь.
— Вот же черти, новый френч порвали. Настя меня съест.
Стрелявший повалился на колени, ударил головой в сухую землю:
— Бес попутал! Прости, батько! Бог не попустил смерти твоей! Храм тебя спас! Именем Христа, смилуйся!
— Все расскажешь! — прохрипел тогда Махно. — Вон ему расскажешь, Льву.
Зиньковский кивнул уже вовсе без признаков улыбки. Протолкался доктор:
— Куда вы его потащили! У него наверняка ребро сломано! Не двигаться! Легкое проткнет! Нужна операция! На бричку! В Александровку, в госпиталь!
Тут Махно уже без околичностей положили на первую попавшуюся доску и потащили к возку; люди повернули головы вслед удаляющимся крикам доктора:
— Осторожнее, черти косорукие!
Собравшиеся у церкви люди обходили компанию гордых казаков как обходят прокаженных. Те стояли, словно громом прибитые. Нет, конечно, про Махно говорили всякое. Однажды в самом Екатеринославе взял его кайзеровский патруль, приказали: «Стой! Руки за голову!» Так батька руки-то поднял, ан прямо из воздуха револьвер вынул, бац одному, бац второму, а сам бог в ноги! Думали: сказки, похвальба. Но сейчас-то своими глазами видели: пуля в грудь, френч дымится… Правда, что и не сильна пуля из нагана, не сравнить с обрезом трехлинейки. Толстую шубу наган пробивает не всегда. Так ведь лето! Где там шуба! Френч один, тоненький, хорошего сукна.