Ходи невредимым!
Шрифт:
– За милость благодарствую!
– Иссеки туров вдосталь и ребра им поизломай, дабы глядели отныне с опаской и страхом на московский самопал! – И Хворостинин палашом прикоснулся к плечу пятисотенного, точно благословлял его на ратный труд.
Отлегло от сердца у Меркушки: хитро задумал боярин!
Подозвал Юрий Богданович и просиявшего Меркушку, строго наказал пищалью хованской, как подобает служить.
– А с гонцом, что грузинцы прислали, скачи заодно, дабы душевредства над ним никто не сотворил. Скачи так до самого гребня, а за гребнем тем вечный мрак, и инда с Терков мне, воеводе,
– Коли поближе дойдем, боярин, то и узрим, кто тур, а кто турок. А охота мне – та же государева служба.
– Добро! Под кафтан кольчатую сетку надень, дабы рог насквозь не пробрал, – сказал Хворостинин, насилу сдерживая улыбку.
Пришлась по вкусу Вавиле Бурсаку изворотливость воеводы. Он даже охнул, да так, что занавесь на окне встрепенулась. Хворостинин искоса поглядел на казака:
«Глас высокий и звонкий, являет человека крепкого, сильного, смелого, своевольного, никому в словесах не верующего». И проговорил наставительно:
– А казаку славно имя государево нести от моря и до моря, от рек и до конца вселенной.
– Славно.
– Славно-то славно, но не без доброй пищали. Сзывай казаков терских да гребенских – тоже на бой туров. Борзо охотничай. За груду рогов не токмо ручницу – тюфяк у кизилбашцев сменяешь.
– Э-ге! Сгребу бесовы рога на самый воз, въеду к басурманам на майдан: так, мол, и так, добрии чоловики, раскупай товар! А сам, как дивчина, потуплю в землю очи и пищаль от смущения задом наперед выставлю.
Хворостинин прищурил глаза и не сдержал смеха. Раскатисто вторили воеводе Овчина-Телепень и Меркушка. Но воевода резко умолк, грозно взглянул на Меркушку и ногой притопнул: непригоже-де холопу уста не в свой час разверзать! Знай, мол, сверчок, свой шесток!
Умолк и Меркушка. Надолго ли?
Прошелся Юрий Богданович по горнице, тяжело опустился в кресло, взял булаву, провел ладонью по бирюзовым и яхонтовым вставкам.
– Сбор не затягивать, а выступать засветло. И помнить одно накрепко: небо лубяно и земля лубяна, а как в земле мертвые не слышат ничего, так и я, Хворостинин, на Тереке лишнего ничего не услышу. Мне зеленой морской нитью астраханский берег и персидский сшивать, Хвалынское море к Москве близить. Вам же сквозь белую гору большую дорогу прорывать. На том и порешим. Ну, пятисотенный, подавай знак: труби поход…
Выставив правую ногу и подбоченившись, Ерошка Моксаков во всю прыть дул в полковую трубу. Стекаясь на будоражащий рокот, стрельцы дивились: призыв был не на бой, не тревожный, а развеселый:
Не охо-о-тувы-хо-ди-и-и!Пищаль с хо-о-о-ду,за-ря-ди-и-и-и!Во го-рах ли-и-и,во сте-пи-и-и-иЗве-ря круп-но-о-о-гопод-це-пи-и-и-и!Площадь перед двухэтажным бревенчатым зданием, где размещалась вторая полутысяча, живо заполнилась стрельцами в светло-зеленых суконных кафтанах. Бряцая саблями, они теснились к огромной бочке, на которой, запрокинув голову
– Э-гей, Брошка! Дуй до горы! Почитай, уже с полнеба сдул!
– А чево ему? У него в груди мех кузнечный!
– Здорово, стрельцы! Пошто сзывают?
– Оглох, что ли? На охоту!
– Да ну? С чего бы?
– Воевода подобрел! Вот с чего! С неделю маял Овчину – и неожиданно отпустил.
– Еще с ночи слух прошел, что пятисотенный партию рядит на туров окаянных.
– Шибко! А что это за туры такие?
Стрельцы недоумевающе переглядывались, но толком никто не знал. Откуда-то вынырнул приказный дьяк, просунул между стрельцов козлиную бородку, хихикнул:
– Памятуй, туры не иное что, как козлы скалистые, зад у них женский, похоть вызывающий, а рожища саженные, и сила в них дьявольская!
– Пакость разводишь, крыса! – гневно пристукнул саблей пятидесятник. – Турусы!
Горланили стрельцы, высказывали догадки, бились об заклад. Сторожевая служба в Терках утомила их, тянуло выйти из трех стен на простор, поразмять плечи, взойти на гребень, где летом снег, а зимой виноград. Внезапно стоявшие впереди зашикали, стрельцы стали оборачиваться к площадке, где блестел набатный барабан.
На площадке стоял Овчина-Телепень Оболенский, под его полковым кафтаном виднелась белая шелковая рубашка, обшитая по вороту мелким жемчугом, как бы подчеркивающая мирный характер его речи. Рядом с ним, взбросив стрелецкую шапку на копну волос, красовался Меркушка, стараясь незаметно хоть на полвершка стянуть щегольский сапог, который безбожно жал ему ногу.
– Чай, догадались? – окинул острым взором пятисотенный смолкших стрельцов. – На гребень иду туров стрелять!
– Как так?!
– Да так, с согласия воеводы. Спознаю чужую сторону.
– Одному идти, пятисотенный, непригоже!
– Что правда, то правда. А вы чай на мирном житье охудали?
– Охудали! Нам бы с тобой за охотою гулять!
– Вдругоряд! А ныне я с десятником Меркушкой.
– Смилуйся, Лев Дмитриевич!
– Прямой душой мечены! Для одного ильбо двух нечего трубу разрывать! А пойдем доброй партией! Допреж нас были кречетники, сокольники, ястребятники, а мы – турники.
– Ура пятисотенному! Пять сотен и забирай!
– Ловок больно, воевода дал-то две! Против приказа нишкни! Но тужить нечего! Одни со мной в горы, а другие на берег – беречь корабли персидские, что в Астрахань груз для Москвы везут. Царь наш государь с аббас-шаховым величеством в дружбе, а нам ту дружбу оборонять!
– Накрепко правду сказывай, кому в горы!
– Двум сотням! Меркушка, выкликивай!
Стрельцы сгрудились еще теснее, напряженно вглядывались в Меркушку, точно внушали ему свое имя, Меркушка про себя честил войскового сапожника, обещая как следует намылить ему шею, и, с трудом оттянув книзу сафьяновый сапог, стал громко вызывать стрельцов:
– Из сотни Шалина: Добрынка Кирпичников! Ортюшка Дудинсков! Дружинка Плотник! Осип Сапожник!..
При последнем имени Меркушка болезненно поморщился и бросил косой взгляд на синие сапоги пятисотеннего: «Вот ведь тоже из сафьяна, а впору. А мои, чай, шил черт босоногий!»