Ходили мы походами (сборник)
Шрифт:
– Ты извини, – сказал Городинский. – Я последнее время что-то плохо соображаю.
– Ой, ты, действительно, тупица. Этот твой Аркадий высчитал ее возраст. Смотри. Со мной она в школе училась. Так? А я с тобой в аспирантуре. Аркадий так и говорит – Позвольте, как это может быть, если Городинский моего возраста. Ты понял?
– Ну, пусть правду скажет.
– Нельзя. Он ее бросит. Она этого не переживет.
– Он ей памятник поставит.
– Ой, он ее уже лепит.
– Вот видишь. Пусть не расстраивается.
– Брось свои шуточки. Мы с Алкой уже все решили. Когда он будет тебе
– Не будет он звонить.
– Нет, будет. Он сказал. Так вот. Ты должен сказать, что до аспирантуры ты еще работал десять лет, а я сразу поступила. Тогда все сойдется.
– Не буду я врать, – возмутился Городинский. – Он может ее паспорт взять и там посмотреть.
– Паспорт – это наше дело.
– Не хочу я.
– А я думала, для меня ты мог бы. – Ответила трубка после долгого молчания.
Казалось бы, действительно, почему не соврать, если от этого зависит блаженство влюбленных. Святое дело. Но при всей уступчивости женщинам, Городинский мялся и никак не мог решить, что делать, если позвонит настырный У. Это не тот человек, который простит ему обман. Обида. Да, и вообще. Зачем? Пустяковая, казалось бы, история выбила Городинского из равновесия. Несколько дней он с опаской подходил к телефону. Но Аркадий пока не звонил. Решение было принято благодаря дополнительному обстоятельству, которое сейчас никак нельзя было назвать случайным.
Городинский зашел к знакомой, скульптору. Та работала одна, затворницей. Мир ее был особый, населенный библейскими персонажами и животными. Мир требовал полного поглощения. Скульпторша расхаживала по мастерской в старых джинсах и перемазанной глиной тельняшке, жаловалась на головную боль.
– Был банкет по случаю открытия новой гостиницы и ресторана, – рассказывала она Городинскому. – Я делала в вестибюле скульптурную стенку. Вы знаете, как я эти банкеты не люблю. Не пошла. Так архитектор специально за мной заехал на следующий день, отвез в этот ресторан. И мы вдвоем отметили.
– А кто архитектор? – Безразлично поинтересовался Городинский.
– Аркадий У. И вы знаете, мы выпили за вечер бутылку коньяка. На равных. – Добавила женщина с гордостью.
– Но вы же не пьете. – Воскликнул изумленный Городинский. Более, чем участие в деле Аркадия, его поразило поведение женщины. – Вы даже рюмку со мной не хотите выпить.
– Да, не пью. – Та развела руками с зажатым комом глины. – Я вообще не пью. А тут, не могу понять… Он в меня влил…
– Как это впил?
– Ну, так, влил и все.
– Он что, нос вам зажал?
– Нет, вроде бы. Не знаю. Но с этим У. я выпила больше, чем за весь год. Вот это мужик. А теперь голова болит… – Добавила скульпторша капризно.
… Разговор стал последней каплей. Когда У., наконец, позвонил, Городинский был тверд. – Восемь лет. День в день. Где? В Сальских степях. По назначению.
– Чего ты раньше не говорил, – упрекнул У. – Тут из-за тебя путаница вышла.
– Я говорил. Это у тебя после травмы что-то с памятью.
– Нет, с памятью у меня порядок. То со зрением.
Из рассказа У. Городинский знал, как-то Аркадия крепко ударили по голове, и теперь после перенапряжения перед глазами плывут круги, а иногда часть поля зрения выпадает.
– Видно, и с памятью тоже. – Городинский чувствовал свою правоту и не испытывал угрызений совести. Он,
– Что ты делал там так долго?
– Служил. – Городинский, как всякий приличный человек, раздражался от собственного вранья. – Под началом Миронова. Кто такой? Руководитель наробраза. Народного образования. Слуга царю, отец солдатам. Да, шучу я. В общем, восемь лет, день в день.
Со времени тех разговоров и тех событий (и можно ли теперь назвать это событиями) миновала эпоха. Друзья и знакомые – счет пошел на десятки – разъехались кто куда. Каждая встреча, каждый вечерок в поредевшей компании кажутся подарком. Потому я не сомневался, когда Городинский предложил зайти к У. в гости. Было это на следующий день после поминального вечера. И Городинский отбывал на днях. А там, когда еще встретимся.
У жил в старой части города. История читалась здесь буквально и ясно, почти не требуя усилий, лишь немного любопытства и сочувствия. И сейчас было видно, как когда-то здесь в ряд с милыми глазу особнячками прорастали строения модерна. Уже десятки их, питаемые энергией градостроительного бума, готовы были разорвать сонное пространство захолустья, прорезать зелень садов и мещанских подворий, в глубинах которых таился упрямый, недоверчивый обыватель. Судьба города – удачливого и богатеющего, казалось, была предрешена. Газеты, экономические справочники трубили только об этом. Какой-нибудь десяток лет, которых тогда, в начале двадцатого века оставалось несчитано, задержка экспозиции, и город должен был преобразиться, стать в один ряд с великими городами Европы. Но движение было прервано, искажено гримасой военного катаклизма, и улицы, мощно начавшие разбег, замерли иссохшими ручьями по пути к вокзальной площади.
Когда хорошо знаешь город и не ждешь от него загадок, он кажется меньше, чем на самом деле. Может поэтому моя родина все больше ощущается провинцией – добротной, кичливой провинцией. Ее главная черта – быстрый обрыв центра в скопище пятиэтажек, подросших за годы до девяти и шестнадцати этажей, но столь же унылых и скучных, вываливших безликим строем из ворот архитектурного интенданства и марширующих из города в город в тусклой бетонной униформе.
Древние развалины не пригодны для жилья. Пусть остаются в романтических пейзажах и музеях под открытым небом. Но старый многоэтажный дом с прохладной полутьмой подъезда (особенно хорошо здесь летом в дневную жару), с замысловатыми лестницами, щедрым видом сквозь высокое окно с треснувшим краем мраморного подоконника – все это способно вызвать в моей душе умиление, близкое к восторгу. Казалось, именно такими домами и суждено было заполниться городу, встать на холмах над величавым движением Святой реки, и жить свободно и щедро. Всего одно-два десятилетия и нужно было продержаться, оправившись от войн, выстоять вопреки мстительной посредственности, геростратовой страсти ужалить смертельно в вековую линию приречных склонов, в светящийся золотом абрис храмов, в аллеи Купеческого сада и взлет Крещальной горы. Как нужно было устоять против временщиков. Не удалось, слишком на виду, мусор эпохи всплыл и окаменел. Тем более ценно, что осталось.