Хоккенхаймская ведьма

Конофальский Борис

– Я тебе уже говорил, что воевать больше не желаю, и тебе не советую выбирать воинское ремесло. Твой отец полжизни воюет, а серебра не нажил. И всё что было, потерял, хотя он и добрый воин. А я хоть и нажил немного, да вот ран, что меня изводят, намного больше, чем того серебра. А многие так и вовсе не дожили до лет моих.

– Я помню, господин, – говорил юноша, снимая с больной ноги поножи, – но вдруг мне понадобится меч в делах чести.

– Ладно, но сначала попрактикуйся в стрельбе из арбалета и аркебузы, да и неплохо было

бы вам поработать с солдатским тесаком, у вашего отца есть пара солдат, что неплохи в этом деле.

Да и копьё с алебардой лишними не будут. Умение воинское не лишнее, даже если и ремесло мирное будет. Поучу.

– Спасибо, господин. – Радовался Максимилиан.

– Ну, а тебе чего? – Наконец обратил внимание кавалер на монаха.

– Господин барон, коего я лечу, всё время о вас спрашивает.

– Зачем? – Насторожился Волков.

– Не говорит, только всё о вас знать желает.

– И что ты сказал уже? Как и Ёган болтаешь, сочиняешь байки обо мне?

– Нет, только правду говорил, что упырей вы извили в Рютте. Что чернокнижника поймали в Фёренбурге.

– Так почему он спрашивает? – Не мог понять кавалер.

– Не знаю, иной раз читаю ему книги, чтобы он не скучал, а он меня прервёт, да про вас и спросит. Каков вы, да как вы упырей искали.

– Ясно, так чего ты хочешь? – Спросил Волков, вставая и разминая тело после доспеха.

– Барон спрашивает о вас, а я иной раз и сказать не могу, не знаю, дозволите ли вы говорить о вас это.

– Говори, всё, что, правда. И без бахвальства. Только узнай, зачем он спрашивает.

– Да господин.

– Идите, – он завалился на кровать, – Максимилиан, узнай, когда ужин. А ты, монах, сходи к солдатам, там двое прихворали.

Молодые люди кланялись и ушли, а он лежал на перинах и опять немного завидовал ротмистру. Он и сам был не прочь пообщаться с красивой вдовой после ужина.

Глава 8

Он когда-то особо и не разбирался в еде. Еда есть еда, главное чтобы брюхо было сыто. Солдатская заповедь. Но это было до того, как он попал в гвардию. Там он стал привыкать к белому хлебу, к яйцам, к молоку и мёду на завтрак. Привык настолько, что бобы с луком и хлеб, даже на оливковом масле, вызывали у него раздражение. Настроение после такого завтрака было у него плохое. А тут ещё бургомистр пришёл. Господин Гюнтериг, вроде, как и говорил заискивающе, и вид у него был просящий, но на самом деле он упрямо гнул своё:

– Наш город верный слуга императора. Понимаете?

– Все мы верные слуги императора. – Сказал Кавалер.

– У нас есть грамота от императора, где он записал наши привилегии в торговле сеном и овсом. Когда еретики были у стен Ланна, мы поставляли императору фураж бесплатно.

– Сие похвально.

– Скорбью было бы для нашего города, что жёнам нашим был уготован позор. Мы не хуже других городов.

– Так для любого города было бы скорбью,

а от меня вы что хотите? – Спрашивала Волков, надеясь, что отец Иона выйдет из нужника и этот разговор можно будет закончить.

– Общество хочет знать, что ожидает жён и юного писаря?

– Так спросите у святых отцов, я только страж. Откуда мне знать.

– Но вы же вели следствие!

– Помогал, только помогал. Тем более, что приговоры выносят отцы, а не я. Так что спрашивайте у членов Святого Трибунала.

Отцы комиссары дело уже прочли, наверное, и решение уже приняли.

– Уж больно отцы комиссары суровы, к ним и подойти боязно, – бургомистр не собирался от него отставать, – может, вы мне скажете.

– Не правда, ваша, прелат-комиссар отец Иона добрейшей души человек.

– И всё-таки, я бы от вас хотел услышать, мы всё-таки миряне, нам легче договориться…

Гюнтериг начинал уже раздражать кавалера, Волков понимал, куда тот клонит, да ещё и отец Иона сегодня засиделся. И он спросил напрямую:

– Да что ж вам сказать-то? Чего же вы хотите от меня? Говорите, чего ходите вокруг, да около.

– Надобно, освободить от суровой кары, жён наших. – Выпалил бургомистр. – Посодействуйте. Общество просит.

– Общество? А не то ли общество на меня кидалось драться? Не общество ли ваше било палача и людей его? – Он замолчал, и, приблизив своё лицо к лицу Гюнтерига, добавил. – Люди ваши на меня, рыцаря божьего, руку поднимали!

– Раскаиваются, – ни капли не смутился Гюнтериг, – господин рыцарь, они раскаиваются. Просят содействовать жёнам.

– Жёнам? Или Магде Липке?

– Магде Липке, родственники очень волнуются за неё.

– Да не за неё они волнуются, они за себя волнуются. Не хотят, чтобы их бабу на площади кнутом били, – он опять приблизился к бургомистру, – то позор большой. Для всей семьи позор.

– Просят они за неё… Сулят. – Не отставал бургомистр.

– Сулят! Мне их посулы ни к чему, да и пустое это. Святые отцы больно злы на наветчиков. И я зол. Так что ступайте к святым отцам, за кого другого ещё просил бы, а за Магду Липке я просить не буду. Из-за навета тут сидим, время тратим и деньги, вместо того, чтобы ведьм суду предавать.

– Ну, а за нашего писаря, за Вольфганга Веберкляйна попросите? Родители его так убиваются, так убиваются. Нижайше просят о снисхождении. Он хороший молодой человек, неопытен ещё.

– Хорошо, о нём поговорю, – согласился кавалер, – сколько дадут родители, чтобы ему не было позора?

– Они люди не богатые…

– Сколько?

– Десять талеров, монетой земли Ребенрее.

– Не сильно они за сына волнуются. – Кривился Волков.

– Они люди не богатые. – Молитвенно сложил руки бургомистр. – Очень надеются на доброту вашу.

– Хорошо, за него я поговорю, – согласился кавалер, тем более что к мальчишке он злости не испытывал. – А за остальных двух женщин не просить?