Хоккейные истории и откровения Семёныча
Шрифт:
И вот покатили мы в сторону Одинцова. В детстве я совершенно искренне полагал, что это просто одна из подмосковных деревень. Так оно, собственно говоря, и было, хотя и считалось Одинцово районным центром. То, что предстало взору, и удивило, и озадачило. Нависали дома–монстры. Как будто в одном из районов Москвы оказались мы с Эпштейном, а не в старом подмосковном городке, на окраинах которого еще каких–нибудь тридцать–сорок лет назад москвичи снимали на лето дачи.
«Да, дела, — молвил Эпштейн, когда мы сошли на центральном Одинцовском «круге», от которого в разные стороны серыми лентами разбегались улицы. — Был городок, уютный, чистый. Загляденье. А это что ж теперь–то, столпотворение, а? — Идем, идем, — заметил он, поймав мой вопрошающий взгляд, — я тут знаю все, не промахнемся». Минут через десять мы оказались на огромной площади, одну сторону которой замыкал
А когда шедший вдоль борта на лед второй тренер сборной Александр Якушев увидел Эпштейна, то обычно хмуроватое и сосредоточенное лицо прославленного нападающего озарила широченная, прямо–таки мальчишеская улыбка: «Николай Семёныч, дорогой ты мой, — возрадовался Якушев, заключив низкого и щуплого Эпштейна в свои широкие объятия. — Как самочувствие, какими судьбами здесь?». Ни разу до этого момента не видел я Якушева таким открытым и растроганным. И Владимир Толстиков, отвечавший в сборной за подготовку вратарей, просветлел лицом при виде Семёныча. Так у бортика и перешучивались они втроем перед началом тренировки.
— Саш, — оживился вдруг Эпштейн. — Я тут старые фотографии перебирал, помнишь, из поездки в Америку. А на одной из них ты стоишь, и куда–то шею тянешь, что–то на льду высмотрел. А шейка у тебя топкая такая, а? Пацан еще ведь совсем.
— Так ведь лет–то мне сколько было, Николай Семёныч, — рассмеялся Якушев. — Наверное, семнадцать. Для меня то был вообще первый визит в Америку. Вот уж больше сорока лет прошло, а я ту поездку помню хорошо.
Умудренный наставник хоккеистов, в начале шестидесятых годов возглавлявший вторую сборную страны, сохранил трепетное, нежное отношение к замечательному спартаковскому форварду. «Талантище, игрочина был. Бывало, скорость наберет, ручищи длинные, сам здоровенный, высоченный, клюшка еще метра полтора, корпусом шайбу прикроет, как его тут остановишь?! И красавец какой, — говорил мне Семёныч, делая ударение в этом слове на последнем слоге. — Все девки на него засматривались. Это точно. А он вот однолюб, свою Татьяну обожает. Ты погляди, погляди, как он сейчас–то по льду катит», — толкнул меня локтем в бок Эпштейн.
Катил Якушев действительно легко, непринужденно, бросая короткие фразы выходившим на лед игрокам. Кое–кого я знал по прежним годам в Швеции. Вот, например, защитник из «Ак Барса» Дмитрий Ерофеев, самый возрастной хоккеист сборной, главным тренером которой был назначен в тот момент Владимир Плющев, смело взявший курс на омоложение команды. Всего семерых хоккеистов оставил в сборной из состава, выигравшего под руководством Бориса Михайлова серебряные медали на мировом первенстве 2002 года в Швеции. Решительный шаг, что и говорить.
И хотелось, очень хотелось, чтобы у Плющева все получилось. Все–таки он демонстрировал твердую решимость победить, не скрывал того, что пришел в сборную с большим желанием работать. В Плющеве чувствовался кураж, уверенность в своих силах (что, впрочем, некоторые мои коллеги по перу называли самоуверенностью). А какой тренер без характера? Поставил Плющев (в свои 48 лет тоже называвшийся в газетах почему–то молодым) два условия, настоял на своем: сам определю состав, сам подберу себе помощников. Руководство Федерации хоккея ему ни в чем не препятствовало. А еще вызывало симпатии то обстоятельство, что был Плющев из новой тренерской поросли, не из старой «обоймы» уже знакомых по многим годам имен и фамилий, носители которых проходили, сменяя друг друга, испытания сборной страны. А новое имя всегда возбуждает и новые надежды.
Вот они на льду, ребята, с которыми строил честолюбивые планы Владимир Анатольевич: Суглобов, Прошкин, Антипов, Вышедкевич, Семин, Соин, Зиновьев, Гуськов, Архипов, Григоренко. А тут еще и подкрепление прибыло из Национальной хоккейной лиги США (НХЛ), такое с виду солидное: Фролов, Калинин, Дацюк, Сапрыкин, Новосельцев. И Ковальчук, уже ставший в
Тренировка шла как тренировка. Разминка вратарей, затем отработка стандартных положений: выходы два на одного, игра в численном большинстве, двусторонка, буллиты. А я все наблюдал за Ковальчуком. Он исполнял хоккейные пенальти, не мудрствуя лукаво. Крюком клюшки небрежно толкал шайбу на пару метров вперед, стремительно настигал ее, делал несколько шагов и низом мощно и точно бросал в левый от Максима Соколова угол. И всякий раз — в цель. С методичностью и меткостью электронного робота. Вратарь, пожалуй, знал, куда, в какой угол Ковальчук бросит, но шайба направлялась с такой точностью и летела с такой силой, что отбить ее не представлялось возможным. «Молодец, — прокомментировал Эпштейн, — экономно работает, ни одного лишнего движения». И только один раз Илья «киксанул», когда решил пойти в обводку, и Соколов ту шайбу накрыл. И этот эпизод от внимательного эпштейновского взгляда не ускользнул: «Вот видишь, начал водить и сразу же смазал». А я в этот момент вспомнил ответ Вячеслава Старшинова на вопрос, в чем секрет его высокой результативности исполнения буллитов и реализации положений при выходе один на один с вратарем: «Если один выходишь к воротам, то сильный и точный бросок в угол метров с трех вратарь практически не способен отразить».
И он доказал это своей блестящей игрой, наколотив в ворота соперников великое множество шайб. Подтверждение верности этого хоккейного «наставления» мы увидели и в действиях молодого Ковальчука.
Мне импонировало, что вел себя на льду Илья спокойно, раскованно, по–свойски, перешучивался с товарищами по команде, отдавал пасы, бросал, совершал ускорения, когда но свисткам тренеров игроки всей командой катились по кругу. Словом, чувствовал себя, как дома, никакого намека на «звездность», от работы не отлынивал и в целом вызывал симпатии. А под конец тренировки, когда хоккеисты покидали лед, я окликнул Илью и, кивнув на Эпштейна, спросил: «Знаешь этого человека?». — «Еще бы», — широко улыбнулся в ответ Ковальчук. И тогда я сфотографировал их вместе — 83–летнего Николая Семёновича Эпштейна, одного из творцов, созидателей отечественного хоккея, и одного из ярких представителей отечественной хоккейной школы конца прошлого — начала нынешнего века Илью Ковальчука, появившегося на свет немногим более 20 лет назад. И подумал, что вот, мол, какой прекрасный снимок, запечатлевший славное прошлое нашего хоккея и его настоящее, а быть может, и будущее. Хотя, конечно, кольнула и мысль, что будущее это — североамериканское, коль блещет звезда Ковальчука в матчах НХЛ.
Во внуки Ковальчук годится Эпштейну. И отнюдь не только по возрасту, но и по хоккейным «метрикам». Навел меня на эту мысль сын тренера, Марк Николаевич, которого все с детства и по сей день зовут Марик. Как–то обменивались мы мыслями об итогах мирового первенства в Финляндии, зашел среди прочего разговор и о Ковальчуке.
— А ты знаешь, — спросил Эпштейн–младший, — что Ковальчука воспитал Юрий Борисов?
— Это какой же Борисов, тот, что играл у отца в «Химике», а потом в «Спартаке»?
— Ну, конечно, тот самый, — отвечал Марик. — Он в «Химике» проходил под прозвищем «Волна», и отец его любил и ценил.
Не откладывая дела в долгий ящик, я позвонил известному в шестидесятые годы спартаковскому форварду, центральному нападающему второго спартаковского звена в составе В. Фоменков — Ю. Борисов — А. Мартынюк. И Борисов, ныне заслуженный тренер России, охотно, даже с удовольствием откликнулся на мою просьбу кое–что вспомнить из прошлого.
— Николай Семёнович был для нас всех в команде как отец родной, — начал разговор Юрий Викторович. — А мы все ему были, как сыновья.