Хоккейные истории и откровения Семёныча
Шрифт:
Ворота на поле устанавливались легкоатлетические, для стипль–чеза. Но Боброву это обстоятельство помехой не было. Бегать он, конечно, уже не мог, как раньше, да и как бегать? На колени его было страшно смотреть, все в шрамах, какие–то вывернутые. Но бил неподражаемо: и с ходу, и с лету, и с места. Прицельно, смачно, хлестко. И забивал голы. Публика неистовствовала. Мы балдели от счастья, от радостного чувства общения с гениальным игроком, от того, что мы вот так запросто гоняем мяч с необыкновенным самородком, державшимся с нами по–свойски, по–товарищески, и преподносившим нам уроки спортивного мастерства.
Встреча с Бобровым, как и ранее с Эпштейном, это еще один — в этом твердо убежден Юрий Борисов — подарок судьбы.
«Да разве это было определяющим в фигуре великого спортсмена?! Всеволод Михайлович покорял широтой своей натуры, готовностью пожертвовать ради друга всем, — говорил Эпштейн, свято убежденный, что Бобров был номером один в нашем и футболе, и хоккее. — Мастер он был неподражаемый, второго такого быть не может. И жил он так же, как играл — размашисто, непредсказуемо, ярко, открыто, всей душой, всем сердцем. Подлости не терпел, гадостей никому не делал. Выигрывал всегда в честной, бескомпромиссной борьбе. Любил людей. Поэтому–то и стал всенародным любимцем. Он душу народа на поле выражал. Тут сочетание величия игрока и личности. Не так–то часто это в жизни случается. А Севка и игрок был гениальный, и тренер выдающийся. Вот какие дела. А мне тут гундят всякие разные: «Бобров, мол, по пьянке не успел на самолет, а потому и остался жить, когда команда ВВС под Свердловском разбилась». Ну и что дальше, спрашиваю я таких «правдолюбов», дальше–то что? А ничего, хлопают обормоты глазами и никаких других аргументов.
Севка и пил–то как личность. Сидят, бывало, компанией в ресторане, «гудят» прилично. А расплачивается Бобров и помогать никому не дает. То же самое — Коля Сологубов и Иван Трегубов. Лучше этой пары защитников не ведал наш хоккей. Это же было чистое золото, божественные игроки, — сложив пальцы щепоткой около губ, с восторгом причмокивал Эпштейн. — Ты, знаешь, я бывало, смотрю на них и диву даюсь: откуда они взялись, такие гиганты. Ничего лишнего, ни грамма жира, накачанные, резкие, скоростные, техника блестящая, бросок мощнейший. Конечно, и Алик Кучевский был парень что надо, Виноградов Саша, Генрих Сидоренков, Димка Уколов. Позже появились замечательные игроки Рагулин и Иванов. Этих–то я сам растил. Очень близко к Трегубову и Сологубову стояли Валерий Васильев и Саша Гусев, очень близко. Но все же те чуточку, а лучше были. И тоже керосинили прилично. Если «брали на грудь», так уж… Никто не говорит, что это хорошо. Плохо, конечно, для организма, да для всего плохо. И ушли оба из жизни раньше срока, думаю, не без помощи водяры. Только что теперь–то болтать. Было как было. Не диссертацию же писать на тему: что, как и почему. А только с ними кое–кто из молодых тоже в застольях участвовал. На равных. А утром — тренировка, а эти молодые не тянут. И вот Трегубов с Сологубовым им говорят: «Вот те на, пить с нами наравне, а бегать мы за вас что ли будем? Нет, ребятки, так дело не пойдет. А ну–ка, вперед…»«.
Вот личности. Они себе на тренировках поблажек не давали после выпивок. Работали честно, на износ.
«Я Ивана, — с затаенной грустинкой в голосе рассказывал Эпштейн, — взял к себе в «Химик» играть. Он уже к тому моменту был не тот, от «керосина» даже лечился. А я взял. Не из жалости, а из уважения к великому мастеру. Жалости он бы не потерпел. Да и знал я, что Трегубов будет выкладываться на все сто, коли к нему со всей душой, с доверием. Стараться будет. Кое–что он мог моим пацанам
А только однажды вхожу после тренировки в раздевалку, а Иван сидит, голову на руки опустил, меня не видит. И на выдохе с такой безысходностью: «Не м о г у…». Сколько живу, помню это «не могу». С такой болью Ваня это слово из себя буквально выдавил, вымучил. По–мужски, сам с собой наедине вынес себе приговор: «Не могу». Немногие, ох немногие способны в жизни на такую самооценку. Мужество тут нужно немалое».
Эпштейн не просто почитал Боброва, он его боготворил. И Бобров был влюблен в Семёныча, были они по жизни большими товарищами, тянуло их друг к другу и просматривалось в этом взаимное уважение и к спортивному таланту, и к нелегкому таланту идти по жизненной тропе с поднятой головой. Эпштейн преклонялся перед спортивным гением «Бобра», тот ценил человеческие и тренерские достоинства Эпштейна, позволившие Семёнычу на ровном месте в короткие сроки слепить одну из лучших и самобытнейших команд Советского Союза.
— Однажды, — рассказывает Борисов, — играл «Спартак» с «Химиком» в Воскресенске. И выиграли мы 10:1. А у нас тогда автобус сломался, и возвращались мы в Москву на электричке. Случилось так, что Эпштейн ехал с нами. Помню, он меня просто замучил вопросами: что с вами делает Бобров, что у вас такая команда классная, за счет чего, как тренировки строятся. Замотал меня Семёныч, я ему всю дорогу до Москвы рассказывал, что да как. А он слушал, самым внимательным образом слушал, я бы даже сказал так — на ус мотал.
С 1973 года работает Борисов в спартаковской школе. Нашел в этой работе свое второе призвание. Разменял седьмой десяток. А совсем недавно перенес операцию, да какую — замена тазобедренного сустава. Сказались годы, проведенные в большом хоккее. Операцию делал ему в 13-й московской больнице профессор Николай Васильевич Загородний.
— Блестяще сделал он свое дело, — с благодарностью говорит Бори сов. — Хотя и потерпеть пришлось мне сполна. В больнице я пролежал 21 день, потом три месяца на костылях ходил, потом — с палочкой ковылял, а вот теперь выхожу снова на лед, не форсирую, конечно. Но на коньки встаю.
Разговор об этом периоде в жизни тренера зашел не случайно. Заметил я, что подволакивает Борисов ногу, поинтересовался, отчего ж так? И услышал в ответ, что сустав износился, и что другого выхода, кроме операции, не было. И обошлось ему это в кругленькую сумму — три тысячи долларов. А клуб родной, спартаковский, не помог ему деньгой. Логика была такая: а с какой стати, почему, мол, клуб должен деньги выкладывать, твое личное это дело…
Дело, конечно, личное. В рынок ведь мы влетели, как хоккеисты в зону противника, на огромной скорости. Но уж если следовать хоккейной терминологии, то успешной атаки с ходу у нас в стране не получилось. Пришлось начинать, образно говоря, позиционную игру, а она не всегда приносит успех. Сказавши «А», почему–то забыли мы сказать и «Б». Такое у нас, русских, случается часто, особенно когда напортачим в чем–нибудь и с трудом в этом сами себе признаемся. Рынок.
Рынок–то рынком. Но вот странность. Очень быстро у нас научились взимать в условиях этого рынка с жителей деньги за те или иные услуги. Не подумав о том, чем же россияне могут оплачивать их? Ведь размеры зарплаты у людей должны позволять им и себя кормить, и услуги оплачивать, в том числе за лечение.
Конечно, когда прихватит, то все, что есть в доме, продашь, лишь бы отпустила болезнь. Борисов смог достать требуемые для операции три тысячи долларов. А сколько людей не смогли и не смогут наскрести денег на лечение, а? Я грешным делом, толкуя с тренером, подумал даже, что операцию сделали Борисову «тайком». То есть дал он профессору «на лапу», а формально все выглядело бесплатно. Ведь так у нас продолжают твердить высокие чиновники от медицины: лечение у нас, в России, бесплатное.