Хоккейные истории и откровения Семёныча

Эпштейн Николай Семёнович

Чтобы снять нервное напряжение матча, весь следующий день хоккеисты катались на лыжах, купались, гуляли. Вход на каток стоил по тем временам немало — семь долларов, но несмотря на это, следующая игра прошла при переполненных трибунах. На этот раз американцы играли значительно лучше, но победа все же осталась за нами — 8:3.

Лучшую свою игру сборная США показала в Нью — Йорке. Этого мы ждали. Американские хоккеисты, потерпев два поражения, злились и не скрывали своих чувств. В первом периоде они заиграли так, что нам пришлось только успевать поворачиваться. Счет 2:0 в их пользу полностью соответствовал игре. А в перерыве вместо того, чтобы обсуждать наши дальнейшие действия, нам пришлось перетачивать коньки. И по мере того, как коньки становились острее, менялось и настроение наших игроков, они становились увереннее. И во втором периоде «русский вихрь» начал,

говоря образно, задувать вовсю. Сначала с подачи Халаичева шайбу забросил Роберт Сахаровский. Затем Игорь Деконский заметил выдвинувшегося вперед защитника Василия Данилова, последовал пас на клюшку и счет стал 2:2. Трибуны зааплодировали. Еще через минуту Владимир Юрзинов улучшил момент и передал шайбу на крюк клюшки Игоря Деконского. Бросок последнего — и мы повели 3:2! С начала периода прошло всего шесть минут, а наши продолжали «давить». Американцы явно растерялись, сделали попытку в какой–то момент перехватить инициативу, но горьковская тройка усилиями Халаичева и Данилова довела счет до 4:2. А еще до конца игры защитник Эдуард Иванов забил мощным броском свой «фирменный» гол. Этот второй период, самый яркий в матче, и решил исход всей встречи. В третьем — игра шла ровнее и единственная шайба была заброшена Юрием Морозовым. Со счетом 6:3 закончился последний матч нашей молодежной сборной в США.

Джон Плебен, тренер американской сборной, не скрывал своего удивления прогрессом советского хоккея, а Джек Райли, бывший тренер олимпийской сборной США даже заявил, что молодежная сборная играла лучше, чем сборная СССР на играх в Скво — Вэлли. Но тут была, разумеется, большая толика преувеличения. Тем не менее сыграли мы в США хорошо, и удовлетворение от тех матчей осталось несомненное. Да и в Федерации хоккея нас похвалили. Для меня, повторюсь, та поездка в США остро врезалась в память на всю жизнь, многие ее эпизоды до сих пор стоят перед глазами. Это действительно было, образно выражаясь, «интервью в прямом эфире» и с американской публикой, и с американским хоккеем. Мы не сплоховали. И уже на чемпионате мира в Швейцарии, в 1961 году, кое–кто из нашей молодежной команды был включен в состав первой сборной СССР: Коноваленко, Юрзинов, Иванов. Хотя я был убежден тогда, и не изменил своего мнения сегодня — вполне могла поехать в Швейцарию и великолепная «тройка» горьковского «Торпедо». Но команда формировалась А. Чернышевым и А. Тарасовым, и попали в нее хоккеисты только столичных клубов, в основном армейцы и динамовцы, плюс спартаковское звено Старшинова, которое играло настолько боевито и остро, что не взять его было просто невозможно.

Однако как бы то ни было, а в моей тренерской биографии был такой эпизод, когда я стоял у истоков создания молодежной сборной страны. И он мне дорог до сих пор.

Чистое сердце Александра Гусева

Я позвонил бывшему армейскому защитнику Александру Гусеву, чтобы спросить его мнение о «Химике» и Эпштейне. И первое, что услышал в ответ: «Хорошо, приезжай ко мне на «Сокол». Только учти, я ни о ком плохо говорить не буду!». Этим «предупреждением» Гусев расположил к себе сразу же. В молодости, болея за «Спартак», я часто злился на резкого и жесткого армейца, пройти которого было делом почти безнадежным. И жесток был на льду Александр Владимирович, не щадил в игре соперника, как, впрочем, и себя. Болелыцицкая объективность обязывала признать, что, разумеется, Гусев был защитником экстра–класса, но особых симпатий к нему я не испытывал.

А после этой фразы проникся к нему хорошими чувствами. Раскрылись мне некоторые черты подлинного мужского, русского характера: отсутствие желания заниматься дрязгами, сплетнями, перемыванием былого, а отвечать только за себя, причем по большому счету. Повстречались мы на тренировках команды ветеранов «Русское золото», которую тренировал Эпштейн, и мне показалось интересным узнать мнение знаменитого игрока о «Химике» и его тренере. Да и сама фигура Гусева привлекала, все–таки одна из легенд отечественного хоккея.

— Семёныча я крепко уважаю еще с тех времен, когда его противостояние с Тарасовым у всех на устах было, — без обиняков начал Гусев. — Анатолий Владимирович крепко нападал на Эпштейна за его оборонительную тактику. Эпштейн — человек мудрейший. Он смог в захолустном Воскресенске, где и был–то всего один химкомбинат, создать отличную команду, да еще построить Дворец спорта. Не один он, понятно, но мотором всего этого дела, застрельщиком,

был Семёныч. Команда была что надо, ведь третьи места в первенстве Союза занимала. И народ команду любил. И все это — заслуга Эпштейна. Семёныч–то, конечно, не Тарасов был. Тарасов мужик крутой, что там говорить! А Эпштейн — человек добрый, не добряк, а именно добрый. Николай Семёнович в чем–то даже наивный человек, ему, порой, «лапшу вешали на уши», а он мог ведь и поверить. Это ж надо! А потому, что верил в людей, любил людей, понимаешь, откуда это шло? Это ж великое дело. Игроки «Химика» это чувствовали в характере тренера, но не пользовались, разве что иногда…

Вот таким каскадом откровений огорошил меня А. Гусев. И с симпатией вглядывался я в черты его лица с русой, ниспадающей на перебитый нос челкой, тонкими, запавшими щеками, прищуренными большими глазами. И откуда в этом парне, всю жизнь прогонявшем шайбу, такая наблюдательность и меткость суждений? А Гусев, не догадываясь о моих наблюдениях, продолжал:

— Он и сейчас эту свою восторженность в душе сохранил. По–прежнему думает, что мы все еще молодые, и нам на тренировках «Русского золота» так иногда втыкает. «Вы чего не бежите–то?!» — прикрикнет. «Семёныч, — отвечаешь, — да куда ж бежать–то, сил уж нет до бортика доехать». А он ворчит, в нем все еще живет его тренерская душа, он все еще тот же, чуточку наивный, все близко принимает к сердцу. Русская культура в Семёныче живет, самая настоящая, какая в прежние времена была. Нам ее сейчас всем очень не хватает.

Ай, да Гусев, ай, да молодец! Но одной его «байке» (а какой хоккей без «баек») я все же не поверил.

— Они в Воскресенске лед нарочно подтапливали перед матчами с нами, ведь у них в «Химике» постоянная мечта была — как бы обыграть ЦСКА. И все разговоры о том, что ЦСКА к «Химику» пренебрежительно относился — это треп. Наоборот, мы к тем игрокам подходили очень серьезно, особенно — на выезде. Это всегда были очень тяжелые, но и очень интересные матчи. А лед подтапливали, факт. Свет же не выключишь во Дворце спорта, а выиграть хочется. И они технику своему подтопи лед. На мягком–то льду катание не такое быстрое, вязкое, и шайба не так быстро скользит. Володька Петров, помню, судье говорит: «Что вы шайбу какую–то плохую взяли. Дайте другую». Словом, играть против «Химика» было всегда тяжело.

Александр Гусев — коренной москвич, родился недалеко от театра Советской Армии. И двадцать пять лет прожил на улице Писцовой, недалеко от Башиловской.

— Если честно, то рос я хулиганом. Когда мне было четыре года, мы еще жили в подвале, в одной комнатке, отец мне привез коньки. Он работал музыкантом в Краснознаменном ансамбле песни и пляски Советской Армии, играл на домбре. Всю войну ездил с концертами по фронтам. У отца стоял верстак, он любил рукодельничать, клюшку мне сделал, проклеил ее столярным клеем. И я от отца унаследовал любовь что–то самому смастерить. И вот отец из очередной поездки привез мне коньки. Эти коньки привертывались к ботинкам специальным ключиком с двух сторон. И отец вынес меня из подвала на руках и поставил на лед. Даже не на лед, а на такой очень уплотненный снег. Дворовый. И я поехал, заболев с тех пор коньками. И вот уже сколько лет бегаю, бегаю, бегаю…

Молодому Гусеву, отец которого играл в ансамбле Советской Армии, путь был только в ЦСКА.

— И я один через пол–Москвы поехал записываться в секцию ЦСКА в «Сокольниках». А «Спартак» играл на Ширяевом поле. Было мне тогда десять лет, я даже матери ничего не сказал. Мама у меня в ЦДСА работала бухгалтером и, естественно, знала всех спортсменов. Тем более, что во время войны она работала в ресторане ЦДСА. Тренер Борис Иванович Афанасьев, он в ЦДСА был вторым вратарем после Мкртычана, меня в секцию не принял. Приехал я домой расстроенный, чего там говорить. Слезы в глазах. Мать: «Что такое, Саш, что такое?» — Я ей: «Да вот, мам, в секцию не взяли».

И она на следующий день к Борису Ивановичу пошла: «Ты что ж, Боря, а? Моего парня в секцию к себе не взял!». После этого вопрос быстро решился. И уже первый сезон играл я за 1945 год рождения, хотя сам рождения 1947 года. Но первая команда мальчиков была — 1945 года. Из наиболее известных этого года рождения играл в «Спартаке» Витька Ярославцев, большой талант был.

Но вообще–то из всех пацанов в секциях на самый верх выбираются единицы. Со мной много хороших ребят играло, а на самый верх выбился я один. Из 1948 года — только Валерка Харламов, из 1949 — Блинов Юрка. Такая логика, надо много работать, а главное — очень хотеть играть. Ведь бьют и в мальчишеском возрасте, приходится терпеть, преодолевать, характер вырабатывать.