Хоккейные истории и откровения Семёныча

Эпштейн Николай Семёнович

— А как же это, Саша, тебя с Харламовым Тарасов в Чебаркуль отправил в ссылку?

— Тогда такой состав в ЦСКА был сильнейший, не пробьешься. Он нас вызвал и говорит: вы молодые, в составе основном вам места пока нет, а чего вам сидеть здесь запасными? Поезжайте–ка, помогите пока нашей команде «Звезда» в Чебаркуле.

— Ладно, ладно, Саша, а вот рассказывают, что Тарасов посмотрел со стороны на Харламова, которого ему рекламировал Кулагин, и бросил историческую фразу: «Советскому хоккею такие коньки–горбунки не нужны!

— Ну, может, он и сказал что–то такое, я не слышал, — верный себе молвил Гусев. — Чего кто только не говорит. Но оказались мы с Валеркой в Чебаркуле.

— У

вас–то класс был выше, чем у тамошних?

— Где–то, может, и повыше, — согласно кивнул Гусев. — И мы 8 ноября поехали в Чебаркуль, это было как раз в год 50–летия советской власти. Из дому уезжать было неохота, скажу честно. А Валерка там класс показывал. Много шайб забивал. И вот слушай: последнюю игру мы выигрываем, выходим в более высокую лигу, на стадионе тысяч шесть народу. Подхватывают на плечи и несут с восторгом через весь город. Всенародное ликование. Я им говорю сверху: «Ребята, несите уж прямо к магазину». И что ты думаешь, так прямо к дверям и принесли. Вот она любовь–то всенародная…

А Харламов, ой, Харламов. Никто и не помнит, как он к нам пришел в ЦСКА, а я помню. Я-то был на год старше. Валерка сначала ничем не выделялся. Но шустрый был очень, маленький, шустрый такой пацан. Порядочный был человек Валерка! Никогда никому плохого не сделал. И все его любили, душа был парень. А в Канаде его боготворили, его бы там до сих пор на руках носили и деньги бы давали. Это точно. После тех матчей с Канадой в 1972 году он там просто как бог стал.

— А вот говорили, что Тарасов боялся играть с канадскими профессионалами, так ли это?

— Нет, ничего он не боялся, — категорически отрезал Гусев. — Он мечтал с ними сыграть. Ерунда все это — бояяяялся! Он нам говорил так: «Да мы их, этих канадцев…». Бобров Всеволод Михайлович в нас уверенность вселял, да и человек он был великолепный. Что там говорить. Но если бы Тарасов был тогда тренером сборной, то мы бы этих канадцев на части разорвали бы. В любом случае с Тарасовым мы последний матч в Москве не проиграли бы. Мы тогда еще не привыкли к их психологии — играть до последней секунды.

Вообще Анатолий Владимирович человек был крутой, но отходчивый. И психолог великий. Вот с чехами, например, у нас всегда отношения натянутые, играли они против нас грязно, цепляли. И вот тренировка наша идет, а чехи сидят на трибуне и смотрят. А Тарасов: «Бей чехов, бей их, ну–ка, этого чеха покрепче, покрепче, в дерево его, в дерево!». Сейчас на Тарасова много все навешивают, причем и те, кто у него играл, кто трехкратным чемпионом Олимпиад становился и многократным чемпионом мира. Я с такими людьми не согласен. Где все они были, эти чемпионы, если бы не Тарасов?

Мы когда в Монреале в первом матче суперсерии на разминку вышли, канадцы стоят, смотрят на нас и смеются. Ехидно так, пренебрежительно: вот, мол, идиоты русские приехали. Они не могли себе представить, что способны нам проиграть. И все стремились показать, что нас не боятся. Да так ли это было–то?

Вот в книге «Большое хоккейное потепление отношений, или русские здесь!», написанной канадским журналистом Джеком Людвигом, приводится такой эпизод: канадских игроков инструктировал Стен Микита, словак по происхождению. Он немного знал русский и игроков обучал нашим матерным словам. В частности, с буквой X. А тем трудно слово дается. Но дело не в том. Зачем эту «науку» Микита внедрял в мозги канадские? А вот ситуация: сталкиваются у борта канадец и русский и канадец ему во все горло — х… Конечно, русский, ничего подобного не ожидающий, столбенеет, а канадец под это дело шайбу у него и «выгребает». Разве те, кто соперника не боится,

будут так к матчам с ним готовиться? Вряд ли. Вот они нам с такой подготовкой проиграли в первом же матче, да еще как! Это ж был удар по всей Канаде, понимать это надо. Канадцы считали, что где–то они могут быть хуже других, но уж в хоккее им равных нет. И вдруг — нате вам, кушайте. Конечно, они рассвирепели. А за Харламовым охоту устроили, что говорить. Кларк вон до сих пор переживает, что «ломал» Харламова.

А вообще–то серию выиграл тот, кому это больше было нужно. Да у них самолет бы взорвали, на котором они возвращались из Москвы, если бы они проиграли. Мы им «продули» в последнем матче в Москве и спасли их тем самым от полного позора. А игры были жесткие. И мы играли за Советский Союз, честно, от сердца играли. Канадцы действовали грязновато, «отоваривали» нас — будь здоров. Рта не разевай!

Я вот слышал и читал, что Семёныч наш хоккей выше канадского ставил после тех игр. Коллективная игра в пас на высокой скорости у нас была лучше. А канадцы умели играть, конечно, но еще лучше они умели спектакли разыгрывать на площадке, темп сбивать, ритм игры. Это все оказывает влияние на ход матчей. Конечно, Эпштейн с его тягой к справедливости, с таким хоккеем смириться не мог. И как один из творцов нашего отечественного хоккея, он его выше ставил.

Как сложилась дальнейшая судьба А. Гусева? С Виктором Тихоновым, когда тот пришел в ЦСКА, отношения не сложились, а почему? Один только эпизод припомнил Гусев:

— Летели мы в 1976 году из Канады, с первого розыгрыша Кубка Канады. У нас туда летала экспериментальная сборная во главе с Тихоновым, а помогали ему Майоров и Черенков. Лететь 10 часов. Долго и скучно. Ну, мы выпили, конечно. Сидим, базарим потихоньку. Подходит «Тихон»: «Совесть у вас есть, что вы тут развели…». А я возьми ему и брякни: «У нас, Виктор Васильевич, совести больше, чем у вас вместе взятых». Может, и затаил после этого Виктор Васильевич что–то против меня, а может ерунда все это. Не в том дело. А только в 1978 году он меня из команды и сборной страны убрал. Да что теперь ворошить–то, сколько лет пронеслось…

Уехал Гусев в Ленинград, отыграл год в тамошнем СКА. Потом поступил в военный институт физической культуры, звание — майор.

«У меня ведь два высших образования, я тренер высшей квалификации и могу батальоном командовать. Если дозволят», — благоразумно усмехнулся Гусев.

Всякое бывало. Вот Белаковский вспоминал: «Дело было в 1975 году, накануне мирового первенства. Попался Саша по пьяному делу. Собрали, как водится, собрание, решать, что делать? Совсем ничего осталось до мирового чемпионата, а защитник–то экстра–класса! И тут встает Валерка Харламов и говорит: «Я думаю, надо простить Сашу, с ним ведь можно в разведку ходить»«. Вот характеристика. И Эпштейн всегда про Гусева говорил: «Сашка — хороший парень. Душа у него светлая».

«Как–то, — вспоминал Николай Семёнович, — поехали мы — команда ветеранов «Русское золото» играть на выезде. Погрузились в вагон. За окном — темно, огоньки деревень светят, поля в снегу. Колеса постукивают, убаюкивают. Выпили мы по маленькой, не без того. В купе уютно, тепло. Люблю я в поезде ехать, что–то всякий раз в душе пробуждается. Какой–то зов к движению вперед, невольное предчувствие чего–то хорошего под сердцем накапливается.

Вышел я в коридор, стою у окна, гляжу в темноту, что–то такое думаю. А тут ко мне Саша подходит с извечным русским вопросом: «Николай Семёныч, ты скажи, ты меня уважаешь?». Я ему: «Ну, конечно, Саш, конечно уважаю, как я тебя могу не уважать». И в тот момент я не кривил душой ни на йоту».