Хокуман-отель (сборник)
Шрифт:
– Товарищ капитан… Товарищ капитан!
Лицо первого пилота чуть повернулось. Володя увидел его глаза и понял, что командир экипажа мертв.
Гарамов некоторое время прислушивался. Так неожиданно обстрелявший их истребитель не возвращался. Судя по звуку моторов, «Дуглас» продолжает полет, а провал, который ощутил Гарамов, верней всего был маневром пилотов. Сергей оглядел носилки. Раненые лежали в тех же позах, только ближний к ним с Викой Левашов повернул голову в ту же сторону, где исчез свист. Послушал и снова лег прямо. Арутюнов, сидевший у передних носилок,
– Что это было? – спросила она.
– Ничего страшного, Вика. Думаю, какой-то ошалевший японец выпустил по нашему самолету очередь. И все. Такое бывает. Посидите здесь, посмотрите за ранеными. Хорошо?
Вика все еще ждала чего-то от него, но он уже пробирался к кабине пилотов. Там было темно, горела только маленькая лампочка над разбитой панелью приборов. Есть раненые? Он вгляделся: второй пилот, будто ничего не случилось, сидит за штурвалом. Над первым, сползшим с кресла, склонился Арутюнов.
– Что с ним? – спросил Гарамов.
– Мертв, – процедил, не оборачиваясь, военврач.
Рядом склонились над Михеевым штурман и бортмеханик. Радист пытался что-то сделать с рацией.
– Несколько пулевых ранений. В голову и шею, – продолжил Арутюнов.
Гарамов повернулся:
– Остальные целы?
– Целы-ы! – бортмеханик зло затряс головой.
– Они его – сразу! – всхлипнул второй пилот. – С-сволочи!
Вдруг Гарамов понял, что лейтенант плачет. Плачет, кажется, уже давно. И когда Гарамов заглянул сюда, лейтенант плакал, продолжая вести самолет.
– Что с машиной? – спросил Гарамов. – С курса не сбились?
Лейтенант не отвечал, некоторое время приходя в себя. Кашлял, облизывая губы. Наконец сказал, обернувшись:
– С курса… вы что, шутите? Командира убили.
Гарамов пытался понять, что же из себя представляет этот лейтенант. По виду хоть и молод, но злой. Где-нибудь во дворе, да и потом, в училище, скажем, такие обычно верховодят. А вот здесь, в деле, что будет – неизвестно. Невидящими глазами встретив взгляд Гарамова, лейтенант отвернулся. Сказал в пространство:
– А вы у штурмана спросите насчет курса.
Гарамов повернулся к штурману, веснушчатому здоровяку с толстенной шеей. Тот пожал плечами:
– Половина приборов сгорела, компас выведен из строя, рация разбита. Левый бензобак пуст.
Лейтенант ладонью вытер со щек слезы:
– Когда я от него уходил, высоту сбросил, заложил вираж. А теперь как слепой котенок.
Гарамов посмотрел на радиста. Маленький, чернявый, с большими девичьими ресницами, он молча снял наушники:
– Буду делать все, что могу. Но рации, считайте, нет. Яйцо всмятку это теперь, а не рация.
На вид бортрадисту лет двадцать пять, штурману – около тридцати.
– Нам теперь, товарищ капитан, остается только ждать, когда ночь кончится. А заодно и облачность пройдет.
Бортмеханик, имевший погоны только с одной маленькой звездой, но на вид выглядевший старше всех, вздохнул:
– И тянуть на всю катушку на одном баке.
– Вот
– Что, определить курс никак нельзя? – Гарамов обращался сразу ко всем.
– Когда выбьемся из облаков, посмотрю по звездам, – ответил штурман.
– Мы что, можем не выбиться?
– В лучшем случае, думаю, мы все-таки летим на северо-восток, – сказал штурман.
– А в худшем?
– В худшем куда угодно. Вслепую летим.
– С бензином совсем плохо?
– На час-полтора хватит, – сказал бортмеханик.
Некоторое время Гарамов прислушивался к шуму моторов. Ему было жаль первого пилота, хотя его совсем не знал.
– Не выбьемся, – сказал штурман. – Все заложило.
В кабину заглянула Вика. Арутюнов кивнул ей. Вдвоем они осторожно сняли тело первого пилота с кресла, положили сбоку, укрыв плащ-палаткой.
– Слушайте, товарищ капитан, не переживайте вы, – сказал штурман. Гарамов все никак не мог привыкнуть к его оскалу, к тому, что он как будто улыбался при каждом слове. – Идите к раненым. Мы тут сами разберемся.
Гарамов вернулся к скамейкам. Через несколько минут из кабины вышли Вика и Арутюнов. Медсестра села рядом с ним. Повернулась, и Гарамов вдруг совсем близко увидел ее глаза.
– Мы долетим? – тихо спросила она.
– Вот что. Вот что, Вика. Соберитесь. Вы понимаете – соберитесь.
Она кивнула, будто все еще спрашивая его о чем-то, и он увидел по ее глазам, что она все поняла, но сумела как-то справиться со своим страхом и со своей растерянностью.
– Хорошо, я соберусь.
Еще раз, на всякий случай, он показал ей глазами: держись! Посмотрел на часы. Было десять минут третьего, и он попытался прикинуть, что может произойти теперь, когда они сбились с курса. Бензина осталось на час, пусть даже на полтора. Ясно, что все это время они будут лететь над территорией противника. Примерно минут через сорок начнет светать. Скажем, если штурман прав и они не слишком удалились от начального курса восток – северо-восток, то с рассветом, определив точней, где они находятся, они вполне могут дотянуть до занятой нашими войсками территории где-то в районе Муданьцзяна. И сесть уже в расположении своих. А если нет? Что тогда?
Исидзима проснулся и прислушался. Он явственно услышал далекий гул самолета, который долго приближался к нему, пищал, как назойливая муха, не уходил. Наконец он понял, что это не во сне. Открыл глаза. Привычно напрягся, всматриваясь и вслушиваясь.
За окном было темно, но уже неуловимо угадывался рассвет – в бликах, пробивавшихся сквозь ночные сумерки, в шуме ветра, тихих и легких всплесках моря.
Он посмотрел на часы: двадцать минут четвертого. Снова прислушался. Гул самолета медленно приближался и скоро стал совсем близким. По звуку Исидзима попытался угадать тип самолета. Тяжелый бомбардировщик? Нет, тот ревет, а этот, скорее, ноет – тягуче, с ритмичными усилениями. Штурмовик? У штурмовиков – и американских, и японских – совсем другой звук.