Hollywood на Хане
Шрифт:
На Арбате дождь. Перемещаюсь короткими перебежками от лотка к лотку, владельцы которых не рискуют шугануть потенциального, хоть и маловероятного покупателя. Арбат не шумен, малолюден против ожидаемого, заматрёшен сверх всякой меры. Промотав на нём излишек свободного времени, ныряю в Метро и выныриваю на Цветном Бульваре — а вот и клоуны, которые остались!.. — где у меня назначена встреча с моей киногруппой — волнующий момент первого знакомства с людьми, с которыми мне предстоит провести далеко не медовый месяц на Северном Иныльчеке. Историческая встреча была назначена в Кафе Хауз. Запомните это место: Кафе Хауз на Цветном Бульваре. Не позжее второго пришествия там появится соответствующая мемориальная табличка.
Я
Лёша Рюмин — в процессе переписки мы довольно быстро сошлись с ним до приятельской фамильярности — был приветлив, лёгок в общении, широко и открыто улыбчив. Скажем прямо — лёгок и улыбчив не по-российски, не по церковно-славянски… Ничего таёжно-каменноугольного, косолапого, бурильско-норильского, ничего, что дало бы мне повод самодовольно упиваться оправдавшимися предубеждениями…
Четвёртым появился Александр Коваль — ещё один высотный наш оператор. Когда я наводил интернетные справки о своих будущих подельниках и соучастниках, я обнаружил себя в почти легендарной компании: безумная эпопея с эльбрусским «лендровером», трагичное восхождение на Лхоцзе по Южной стене… Забавной особенностью назревающей киноэкспедиции было то, что её «спортивный состав» — а это, собственно, я да Лёша — заметно уступал во всех горовосходительских качествах кинооператорам, хотя обычно дело обстоит, как я понимаю, совсем наоборот.
Небезызвестный даже мне, заморскому, Александр Коваль выглядел бородатым отшельником: отрешенный взгляд, благородная, уважающая себя бомжеватость… В процессе обсуждения животрепещущих аспектов экспедиции, он оставался хмур и задумчив, прочёсывал пальцами серебристую чащобу бороды, иногда спохватывался и оживлялся, но если и имел что сказать — нёс молча, не расплёскивая… Ближе к концу обсуждения, видимо придержав главное напоследок, он спросил Лёшу серьёзным, раздумчивым тоном: «А как там с пивом в базовом лагере? Снабжается ли он пивом?» Вопрос был задан именно так — с раздумчивыми, значительными интонациями бывалого человека.
Какое-то время мы общались вчетвером, но беседа не клеилась, рассыпалась, лишенная направляющего стержня, — «подвисала», если перевести это на язык компьютерных технологий.
«Где же Гоша?» — периодически вздыхал Алексей Рюмин, как бы извиняясь перед нами за богемную необязательность отсутствующего творческого человека.
Когда появился Гоша — Георгий, то бишь, Молодцов — нас сразу стало вдвое больше! Гоша был шумен, кудряв, увлечён собой и кинематографом, неотразимо молод душой и телом. Говорил он много и вдохновенно, черкал в тетрадке и зачитывал из неё избранные места, улыбаясь их волшебной замечательности. Он говорил с операторами о ракурсах, о кинематографическом языке, о том, что «брать», как «брать», и о том, что «надо брать»… Судя по согласным кивкам головы, операторы понимали режиссёрскую задумку. «Какой славный, должно быть, фильмец сварганят эти ребята» — подумал я, расчувствовавшись и потеряв на некоторое время свой природный язвительный скептицизм.
И вот тут, Гоша, описывавший, как именно мы будем снимать различные этапы нашего восхождения — надо будет отснять и это, и то, и ещё вот это… — на секунду задумался и жахнул из обоих стволов бронебойным вопросом: «А, кстати… Сколько раз, по-вашему, вы сможете подняться на вершину?.. Было бы неплохо отснять это в разную погоду, а также — проинтервьюировать на вершине различных восходителей». «Каждый
На Цветном Бульваре тепло и сыро. Бронзовые клоуны с отполированными до новобранческого блеска носами играют в чехарду. Парочка перманентно не обременённых заботами молодых людей — выходцев из развивающихся сов. республик, медитирует на лавочке. Юрий Никулин распахивает перед цокающими мимо весёлыми девицами дверцы своего доисторического авто, на переднем номере которого для особо сообразительных так и написано: «Юрий Никулин». Куда пойти, куда податься?..
Чистые Пруды чисты и населены непуганой водоплавающей дичью. Выводок пушистых комочков перекатывается у перепончатых лап мамаши, пялящей на меня озабоченную черную пуговицу. Периодически сеет вразброд пьяненький летний дождик, под который сам покорно склоняешь голову. Тихий, безотчетный восторг бытия наполняет душу, ищет выхода и разделённости. Отправляю СМС-ку — глупую, ненужную… Давлю в себе запоздалое «зачем»… Идти, идти, не останавливаться, не задумываться, не оборачиваться… Дальше — по державным проспектам и окуджавным переулкам, вдоль прудов и каналов, мимо многочисленных отчетливо не археологических раскопов. Москва строится, перетрушивается, перекапывается вдоль и поперёк. Хмурые землекопы, числом более полутора, трудятся и в будни, и в дни воскресные.
Фасад Большого Театра завешен напрочь, театралы отдыхают, столица на реставрации. Присаживаюсь у фонтана, проявляю досужий интерес к сегодняшнему россиянину, но не вмешиваюсь, в душу не лезу, масел не проливаю — дьяволу дьяволово. Слева от меня расположилась Москва новая, незнакомая: журнальный обложечный мачо: решительно молодой, поджарый не по нужде, продуманно небритый, тряпьё — от кутюрье, в руке что-то глянцевое, что-то для мужчин, что-то «фор-мэнное»…
Справа — Москва босяцкая, совковая: мужичок-нос туфелькой… Коротко поскубан, в «пинжачок» от сельпо закован, на белёсой дуре-губе сиротливая, сломанная сигаретка, на коленях — пластиковый пакетик первомайской расцветки, безнадёжно выцветший, в глазах — сто дней до получки…
В метро — три девицы под окном последнего прощального вагона. Первая — давно и прочно уже царица: кукольная непроходимая мимо блондинка, с глазами небесной пустоты. Вторая, центральная, — стильная, брючная, небрежная, с симпатичной морщинкой в уголке рта — от привычки то ли к иронической усмешке, то ли к сигаретке в тонких пальцах — но без когтя этого ястребиного! — подрагивающей. «Зимняя вишня», осколок Монмартра на московских ничему не верящих тротуарах.
Ах, да… ещё и третья: не сразу на фоне вагонной стены проступающая, тихенькая, белёсенькая, в беспризорные босоножки обутая, с противозачаточной сумочкой меж коленок, и, тем не менее, вечно рожающая, но не богатырей… никогда, увы, не богатырей…
А ещё, я наблюдал восхождение четвёрки промышленных альпинистов по центру северной стены старого московского дома. Дом был пятиэтажный, добротный, с бровастыми выразительными окнами, и расположен в том самом районе, где незабвенный Владимир Семёнович хранил свой чёрный пистолет вкупе с семнадцатью своими же подростковыми уличными бедами… Восходители восседали в специальных подвесных «седушках» и обрабатывали маршрут приятной глазу любого гринписовца салатной краской. С их беседок вместо тривиального скалолазного металлолома свисали тяжёлые заскорузлые малярные кисти и небольшие ведёрки с краской. Это было красиво строгой урбанистической красотой, и я достал фотоаппарат и сделал несколько кадров. Ближайший ко мне восседатель склонился вниз, рассмотрел меня настороженно, как голубь-подранок прогуливающегося под его деревом кота, затем спросил с перекатистым уральским говорком: