Хольмгард
Шрифт:
Никакого удовлетворения Эржбете это не принесло. Наоборот — стало тяжелее. Мрачная женщина прижалась к стенке и прикрыла глаза. Ей хотелось, чтобы перед глазами возник образ любимого человека, но вместо него появилось лицо Горясера со зловещим оскалом и жаждой крови во взгляде.
Всадники стремительно приближались. Ликургус отметил, что одеты они странно, и каждый по своему. Подъехав к домику, всадники начали спешиваться и треножить коней. Даже в сумерках очевидна была разительная разница в лицах — среди всадников были и скандинавы, и славяне, и немцы, и греки, и италийцы, и один галльского типа юноша,
— Нужно перепрятать, — объяснил Александр. — Слишком много людей знает, где и что храниться. Не дело это. Карт начертили штук десять.
Ликургус промолчал.
— Интересное какое общество, или содружество, — сказал Ликургус. — Все разные. На каком языке переговариваетесь?
Будто в ответ ему один из всадников сказал что-то копающему, и копающий откликнулся. Обе фразы произнесены были по-латыни.
— А можно мне к вам? — спросил неожиданно Ликургус.
Александр серьезно на него посмотрел.
— Это я и собирался тебе предложить. Не Явану, но Ликургусу. Однако не сразу. Есть испытательный срок.
— Сколько?
— Пять лет.
— Так долго?
— Я хотел было удлинить до десяти, но общество воспротивилось.
— А чем вы занимаетесь?
— Этого я тебе сейчас сказать не могу.
Эржбета появилась рядом с ними — бледная, забрызганная кровью, с глазами, полными безумием.
— Сейчас они уедут, и мы займемся дальнейшим, — сказал ей Ликургус.
— В этом нет надобности.
— Не понял.
— Горясера больше нет.
Ликургус вздохнул и в упор посмотрел на Эржбету, не отводя глаз.
— Мы же договаривались. Грех пополам.
— Мне уже все равно. Хочешь — расскажи кому следует о нарушении договора.
— Что за договор? — спросил Александр, оглядываясь на стену домика позади себя и стараясь не смотреть на Эржбету.
— У нас тоже есть свои тайны, — ответил Ликургус.
Стемнело.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ПРЕДЫДУЩЕЕ УТРО
Сорок воинов оставалось в детинце — тридцать славян и десять варангов. Они ожидали прихода войска, болтали, жевали, залезали на стены и смотрели — не идут ли?
Часа за три до полудня с севера прямо к детинцу пришел конный отряд из тридцати кососотенцев, ведомый полководцем Ляшко, которого конники не очень-то слушали. Но приказ дан им был накануне Ликургусом, о котором они знали, что он свой человек, такой же, как они сами, профессиональный убийца, и с опытом командования, который он только что продемонстрировал, и приказ они намерены были выполнить.
— Открывай ворота! — крикнул Ляшко страже.
Конники въехали в детинец. Со всех сторон стали сбегаться к ним воины, встали вокруг толпой. Кососотенцы, уставшие, злые, в грязи, в пятнах крови, чумазые от дыма, презрительно на них смотрели из седел.
— Есть приказ, — объявил Ляшко зычно воинам детинца, — привести вас всех к присяге. Присягать будете прямо сейчас светлому князю, защитнику всей вашей подлой астеровой земли, Ярославу. Есть второй приказ — рубить
— Это почему же? — спросил кто-то.
— Полегло все потому что. В неравном бою. Валко-поляк обязательно придумает об этом какую-нибудь проникновенную былину и вам ее исполнит. Присягать будете по одному, вон там, где пенек торчит.
— Почему там? Обычно…
— Потому что там удобнее резать на куски невозрадовавшихся.
Воинам детинца это заявление не показалось смешным, в то время как, судя по их лицам, кососотенцы восприняли его со всей серьезностью и профессиональным равнодушием. Слово «возрадоваться» произнес, отдавая приказ, Ликургус, и Ляшко счел должным его повторить. Он многому научился за последние полгода.
— А посадник? — спросил кто-то из воинов.
— Это какой же посадник?
— Константин.
— По этому поводу есть третий приказ. Всякому воину, кто изловит и доставит на тиунов суд бывшего посадника, а ныне предателя и труса, Константина, обещана награда в тысячу гривен серебра. А ежели изловит его смерд или ремесленник — тысяча гривен кун. А ежели холоп, то десять гривен серебра и вольность.
— А ежели женщина? — спросил кто-то.
— А ежели женщина его изловит, — сказал Ляшко, — то я тебя лично, добрый человек, при всем народе восемнадцать раз в арсель поцелую.
Через час, ближе к полудню, на торге толпился народ, но торговля не клеилась — все сплетничали и ссорились, распускали неблаговидные слухи и строили фантастические теории о том, что происходит в детинце и в городе. Небо расчистилось, августовское солнце засияло над Новгородом. За два часа до полудня ворота детинца открылись и повозка с сидящим в ней биричем Маланом-младшим покатилась к вечевому помосту. Малан с несколько растерянным выражением лица забрался на помост, оглядел толпу, и развернул свиток. Случилось то, что давно уже не случалось на вечевой площади — толпа замолчала. Вообще. Никто не шептал, не вскрикивал, не обменивался саркастическими репликами. Малан заговорил глуховатым голосом, но слышали его даже у ворот также замолчавшего вдруг торга.
— А надобно мне вам, новгородцы, объявить следующее. Великое счастие посетило нас, новгородцы, великое. Князь Ярослав, так нас всех любящий, так радеющий о благоденствии нашем, решил взять на себя бразды правления. Решил князь, что в связи со сложившейся беспокойной обстановкой не с руки ему теперь заниматься делами внешними, ибо страдают дела внутренние, до нас непосредственно касающиеся. Вник светлый князь в дела города, и увидел он, что творится несправедливость величайшая. Обирают новгородцев. Хотят опять назначить дань Киеву. От татей, разбойников, убийц шагу ступить на улицах нельзя стало. Стал князь наш искать — кто же виноват в горестях народных? И нашел князь главных злодеев. А первый-то злодей прозывается Константин — предатель и проходимец. — Малан выдержал паузу. По толпе прокатился говорок. Многие усомнились. — А назначена за излов да привод в детинец упомянутого Константина награда — воину тысяча гривен серебра… смерду или ремесленнику, а еще торговцу, тысяча гривен кун… а укупу пятьсот… а холопу десять гривен и вольная.