Холод

Геласимов Андрей Валерьевич

Юноша за стойкой перестал зябко поеживаться, с интересом наблюдая за тем, как Филиппов руками, голосом и даже лицом изображает затихающую после отключения промышленную мясорубку.

– И тишина, – негромко сказал тот, прекратив гудеть. – The rest is silence…

Несколько секунд они оба молчали, оставаясь неподвижны, а потом Филиппов сделал эффектный жест, который подсмотрел у одного актера тамбовского драмтеатра, выступавшего в детском спектакле «Поющий поросенок».

– И вот в этот момент… – торжественно заговорил он, гипнотизируя бармена убойным сочетанием тамбовского жеста и загробных интонаций Эдварда Радзинского. – В этот момент появляются крысы… Ты «Ревизора» читал?

– Да.

– Так это совсем не те крысы, которые приснились Городничему. Помнишь? Пришли, понюхали

и пошли прочь. Нет, мой родной, этих не две. И они не уходят. Они пришли на всю ночь голодной оравой не нюхать, а жрать. Ты представляешь себе – сколько всего остается в этой выключенной мясорубке? Думаешь, ее чистят? Или, думаешь, крысы пропустят хотя бы одну ночь? Фига с два! Ходят как на работу, как паровоз по расписанию! И жрут целую ночь. Во все свои наглые крысиные морды. А вот теперь представь, что происходит наутро… Когда возвращаются эти… ну как их… колбасники, и кто-то из них врубает мясорубку опять. Думаешь, крысы пожрали, сказали спасибо и тихо пошли прочь? Или, может, у них есть такая дежурная крыса из крысиного МЧС, которая сидит на часах и ровно в половине седьмого утра говорит им: «Ребята, пипец, время валить, а то сейчас придут злые дядьки, и будет нам всем не до смеха…» Думаешь так? Вот я что-то сомневаюсь… Что-то мне кажется – нет у них такой доброй, симпатичной и внимательной крысы. А это значит, что, когда колбасники утром врубают свою шарманку, там внутри полно крыс. Наевшихся, доверчивых божьих тварей. И все они, дико при этом визжа, быстро превращаются в фарш. А теперь честно скажи мне – ты уверен, что кто-то каждое утро отделяет этот «предварительный» фарш от основного? Такой специально обученный, опытный, гигиенический человек. Нет? Вот и я не уверен… Короче, давай свою водку. Теперь я готов.

Впечатленный этой яростной импровизацией бармен покосился на свои бутерброды под сморщенным целлофаном. Его замешательство можно было понять. Во-первых, раньше он никогда так глубоко не задумывался о колбасе, а во-вторых, ему еще не встречались такие необычные люди.

– Чем тогда закусывать будете?

– А давай-ка ничем, – махнул рукой Филиппов. – Для чистоты впечатлений. Надо распробовать эту твою тысячу лет.

Однако никакого миллениума он в местной водке не ощутил. Даже полмиллениума там не определялось. Тошнота подкатила, как от обычной водяры. Филиппов инстинктивно прижал ко рту правый кулак и затаил дыхание. Где-то внутри беспокойного организма заработал вулкан. Тем не менее опыт и многолетние упражнения настолько закалили его, что в конце концов он вышел победителем в неравной борьбе.

Так древние греки, заведомо уступая в численности персидскому войску, все же не уронили свое достоинство в битве при Марафоне.

– Наколол ты меня… – выдохнул Филя и посмотрел на притихшего бармена. – Правильно поет Илья Лагутенко: «Водка – трудная вода». Хуже мне было только от водяры моего детства. Так она хоть стоила всего шесть рублей.

– Шесть рублей двадцать копеек, – поправил бармен.

– Тебе-то откуда знать? – удивился Филиппов.

– Я помню.

– Генетической памятью?

– Нет, я сам эту водку пил.

– Да ладно тебе. В предыдущей жизни?

– Почему? В этой. При Андропове, кажется.

– А ты с какого года? – насторожился Филиппов, понимая уже, что его не разыгрывают, но все еще доверяя своим глазам.

– С шестьдесят восьмого.

– Да иди ты. Тебе сорок лет?

– Почти, – улыбнулся бармен. – А что, не видно?

– Погоди, но ты же сказал – на втором курсе учишься.

– Да. На заочном. Платить, правда, приходится, потому что второе высшее, но мне интересно. Я по первому образованию горный инженер.

– Прикольно, – протянул Филиппов. – Здорово сохранился. Я думал – тебе лет двадцать.

– Нет, тридцать девять.

– А мне сорок два… Слушай… А как… – он вдруг засмеялся. – Что за дела? Фигня какая-то… Ты в мерзлоте, что ли, в своей вечной эти годы тут пролежал? Как это называется?.. Анабиоз? Крио… чего-то там… Ты как, вообще… Нет, ну это же не бывает.

– Ну, почему? – сказал бармен. – Так вот сложилось.

– Да? – переспросил Филя, и оба они замолчали, думая каждый о своем.

* * *

Примерно

через десять минут этого молчания в бар вошла Зинаида. Щеки ее пылали. Жидкая челочка воинственно подпрыгивала на лбу.

– Выбила свой люкс? – вяло поинтересовался Филиппов.

– Я для вас, между прочим, стараюсь… А вы опять пьете?

– Пью, – признался Филя. – Что мне еще делать? Хочешь местной водки? Произведена из чистейшей ледниковой воды. Экологически охренительная водяра. Но гадость невероятная.

В своем пьянстве Филиппов не находил ничего выдающегося. Пять лет назад, когда после скучной череды жизненных неудач, творческих провалов и полной безвестности на него вдруг обрушился настоящий успех, он вообще не считал это пьянством. Тогда, в возрасте тридцати семи лет, ему неожиданно стали доступны такие напитки, о существовании которых до этого он просто не знал. Или знал, но не верил, как не верят в чужих, не очень внятных богов. Дешевая водка, баночное пиво и прочее пойло, которое прежде составляло основу его Carte des Vins и которого без риска для жизни много просто не выпьешь, с того момента как дурной сон улетучились из его жизни, а на смену им тяжелой поступью пришел в элегантных – пару раз даже в хрустальных – бутылках алкоголь с буковками X.O, Single Malt, Reserva и VSOP. Пить его можно было сколько влезет, организм принимал такое легко. Буковки радовали Филиппова, но ему потребовался не один год на то, чтобы эту радость разделил с ним не только его внезапно потолстевший бумажник, но также язык и мягкое нёбо. Полное понимание вкусовых триумфов алкогольно-прогрессивного человечества озарило его значительно позже. А следом за ним явилась потребность оправдать свое увлечение. Успех для него уже потерял неповторимое обаяние новизны и не мог служить достаточным основанием для пьянства. Пришлось обратиться к морали.

– Мы ведь как дети, – говорил Филиппов наутро после восхитительной пьянки, разглядывая в зеркале свое отражение и слегка хлопая себя по щекам. – Мы ничего дурного не имели в виду.

Отсутствие злого умысла в качестве мотива для выпивки эффективно работало еще пару лет. Филиппов наслаждался новыми аспектами своей жизни и при этом, в отличие от других пьяниц, не чувствовал себя ни пристыженным, ни виноватым. За это время он с любопытством открыл для себя мир сухих вин, казалось бы, навсегда отрезанный в нежном советском отрочестве венгерской кислятиной «Рислинг» и болгарским макабром «Медвежья кровь». Не подводили и крепкие напитки. Орухо, чача, текила, писко, разнообразные шнапсы и марокканская буха, возгоняемая из инжира, привлекали его ароматами, которых ему не хватало в русской водке, хотя при этом и сама водка всегда находила себе заслуженное и вполне почетное место в списке его жизненных ориентиров.

Стимулировало также и то, что по утрам он ощущал себя в ином пространстве. Похмелье нередко приносило с собой новый и вполне неожиданный взгляд на привычные вещи, и как-то так получалось, что сцена, никак не дававшаяся его актерам на вечерней репетиции, вдруг открывалась перед ним наутро яркой непредсказуемой гранью, и уже на следующей репетиции актеры удивленно пожимали плечами, показывали друг другу большой палец и временами даже аплодировали своему гениальному повелителю. Все это не могло не способствовать новым экспериментам. Единственным, к чему не прикасался Филиппов, оставались ликеры. Он мог плеснуть в бокал с белым вином каплю кассиса, но все остальное с презрением отвергалось.

Впрочем, и этот безоблачный период его романа с алкоголем быстро закончился. Вообще, все, что было связано со спиртным, в его жизни происходило быстро. Филиппов быстрее всех умел открывать бутылки, быстро и точно наливал, быстро пьянел и точно так же быстро трезвел, меняя градус. Это был его фирменный секрет. Он знал, что после двух-трех бокалов вина, которые обязательно застанут его врасплох, приличный глоток скотча или бурбона немедленно вернет его к прежней быстроте реакций. Однако вскоре и само похмелье стало настолько привычным, что утренние озарения оставили его, предпочитая, наверное, каких-то других, более возвышенных пьяниц. Никаких новых и странных мыслей по режиссуре к Филиппову с похмелья больше не приходило.