Холодная гавань
Шрифт:
— Вы скучаете по нему?
— Не очень. Делаю все, чтобы держать себя в форме. Ну что бы я делал без всего вот этого? Понюхайте, как я пахну. Здорово, правда? Назад, к природе!
— А чем вы занимались раньше?
— Вы имеете в виду до войны? Преподавал английскую литературу во вполне второразрядной средней школе.
— Вам это нравилось?
— О да, скаутские игры для мальчиков и все такое. Самые тяжелые раны в жизни причиняют смятые лепестки роз, а не их шипы, мисс Треванс, согласны?
— Не уверена, что
— Именно так говорили мои ученики. — Они как раз въезжали в поселок, и Большой Пьер замедлил скорость. — А вот и складской двор. — Они свернули между двумя массивными стойками в мощеный двор и подъехали к дому в углу. Грузовик остановился, и Пьер заглушил мотор. Дверь открылась, кто-то выглянул наружу. Рене вылез из кузова и помог спуститься Женевьеве.
— Большое спасибо, — сказала она.
— Наша цель — угождать. — Большой Пьер улыбнулся ей, глядя сверху вниз. — Мятые лепестки роз. Подумайте об этом.
Он вывел машину со двора, а Женевьева вошла в дом вслед за Рене.
Она устроилась перед зеркалом в маленькой спальне. Чемоданы Анн-Мари лежали на кровати, сумочка была открыта, бумаги тоже на кровати, рядом с сумкой. Тут были ее французский паспорт, немецкий аусвайс, продовольственные талоны и водительское удостоверение. Она аккуратно провела тушью по бровям и ресницам. В этот момент открылась дверь и вошла мадам Дюбуа. Это была маленькая темноволосая женщина с изможденным лицом и в поношенном платье. На чулках дырки, а туфли, казалось, вот-вот развалятся на куски.
Губы мадам Дюбуа поджались, и Женевьева почувствовала, что женщине не понравилась шикарная одежда, разложенная на кровати. Темно-синий костюм с плиссированной юбкой, шелковые чулки, атласная блузка жемчужного цвета.
Вспомнив, кого она должна изображать, Женевьева резко сказала:
— В следующий раз стучитесь, прежде чем войти. Что вам нужно?
Мадам Дюбуа пожала плечами:
— Поезд, ма-амзель. Только что подошел. Муж послал меня сказать вам.
— Хорошо. Скажите Рене, чтобы подал машину. Я скоро спущусь.
Женщина вышла. Женевьева слегка тронула помадой губы, застыла на минуту в нерешительности, потом добавила помады, вспомнив, что говорил ей Мишель в Холодной гавани. Она быстро оделась — белье, чулки, комбинация, блузка, юбка — одежда Анн-Мари. По мере того как она одевалась, ей все больше казалось, что она перестает быть собой.
Ей не стало страшно, когда она надела жакет сестры и посмотрелась в зеркало, наоборот, она ощутила холодное восхищение. Правда состояла в том, что все это шло ей и она знала это. Женевьева защелкнула чемодан, накинула на плечи плащ с капюшоном и вышла. Она обнаружила Анри Дюбуа на кухне рядом с женой. Это был маленький человек с желтоватым лицом, внешне совсем незаметный, последний, кого можно было заподозрить в подпольной деятельности.
— Рене подгоняет машину, ма-амзель.
Она достала из сумочки
— Снесите вниз мои вещи.
— Да, ма-амзель.
Он вышел. Женевьева закурила и подошла к окну, чувствуя на себе взгляд мадам Дюбуа, жесткий, не приемлющий ее, но это не имело значения. Ничто теперь не имело значения, кроме работы, ее работы.
"Роллс-ройс" появился в проеме ворот одного из складов и подъехал к дому. Рене вышел, и Женевьева открыла дверь. Он стоял внизу у лестницы, одетый в форму шофера, и с восхищением смотрел на нее. Затем открыл перед ней дверцу машины, и она села на заднее сиденье.
Появился Дюбуа с чемоданами. Он положил их в багажник, обошел машину и заглянул в окно, пока Рене устраивался за рулем.
— Не соблаговолите ли передать мое глубочайшее уважение графине, ма-амзель?
Женевьева не ответила, просто подняла стекло и похлопала Рене по плечу. Когда они выехали со двора, она обратила внимание на глаза Рене, следившие за ней с выражением застывшего в глубине страха.
"Только теперь все и начинается по-настоящему", — подумала она, откинулась на спинку, полная горделивого вдохновения, и достала сигарету.
По мере того как они приближались к замку, пейзаж вокруг становился все более знакомым, зеленые поля и лес, слева горы со снежными вершинами, река, блестящая в лучах раннего солнца внизу в долине. Пастух в овечьем полушубке гнал свое стадо по склону холма.
— Холмы детства, Рене. Ничего не изменилось.
— О, все, ма-амзель.
Конечно, он был прав. Она запахнула плащ, потому что было довольно холодно. Они спустились к маленькой деревне, которая называлась Пуажо, она вдруг это вспомнила.
Женевьева наклонилась вперед.
— Когда мы были детьми, вы обычно останавливали машину здесь, у кафе на площади, чтобы мы могли поесть мороженого. Им управляли старина Дантон с дочерью. Он все еще здесь?
— Его расстреляли в прошлом году за то, что боши называют "террористической деятельностью". Его дочь в тюрьме в Амьене. Недвижимость конфисковали, а потом продали. Ее купил Комбу.
— Папаша Комбу? Но я не понимаю…
— Все просто. Как многие другие, он сотрудничает с ними и по ходу дела урывает кусок и для себя. Они питаются телом Франции, такие, как он. Как я уже сказал, ма-амзель, здесь все изменилось.
На полях работали женщины, но, когда они проезжали по деревне, улицы показались Женевьеве странно пустынными.
— Не очень-то много людей вокруг.
— Самых крепких отправили в трудовые лагеря в Германию. На фермах работают женщины. Они бы забрали и такого старого пса, как я, с одним глазом и все такое прочее, если бы не графиня.
— И она ничего не смогла сделать для остальных?
— Она делает все, что может, ма-амзель, но во Франции сегодня это очень трудно. Да вы сами почувствуете это очень быстро.