Холодная весна в Провансе (сборник)

Рубина Дина Ильинична

– Захотелось на старости лет увидеть наш дом... Идиотское желание.

– А вы родились до войны? – удивилась я. Он моложаво выглядел – возможно, благодаря этому суховатому крою внешности.

– Спасибо... Да, я родился до войны... и отлично помню наш дом на Кёнигсаллее, знаете – в Грюневальде? Это был один из самых респектабельных районов Берлина. Мой отец был знаменитым архитектором, владельцем архитектурного бюро... И нашу квартиру отлично помню: огромная гостиная... рояль – вот тут, справа... мама хорошо пела, у нас постоянно музицировали известные музыканты... Многие из них потом музицировали у нас в Тель-Авиве, чуть ли не в том же составе... Те, у кого хватило дальновидности и мужества бросить

все и бежать в Палестину. Остальные музицируют на небесах... М-да, гостиная... дальше по коридору – ряд спален... комната прислуги... Направо кухня, столовая... Отцовский кабинет... Библиотека... Кстати, где-то в семидесятых один из моих друзей, будучи в Германии, приобрел на аукционе книгу из отцовской коллекции средневековой иудаики: «Шевет Йегуда» Шломо ибн Верги, первое, Ад-рианопольское издание, 1553 года... Так-то...

Когда отец вел меня за руку домой, в парадном нас всегда приветствовал привратник, Крюгге, – он снимал кепку и почтительно кланялся «герру архитектору»...

– Вы, конечно, не помните приход Гитлера к власти?

– Но ведь вначале ничего не изменилось... в доме, в жизни... Для меня все началось вот с чего: отец на четвертый мой день рождения подарил мне игрушку – пожарную машину: великолепные тугие колеса из настоящей резины, а главное – выдвижная лестница, с которой можно было играть без конца, придумывать разные истории про пожарных. Меня распирало от счастья! Я вышел погулять с новой игрушкой во двор – у нас был очаровательный зеленый двор с высоченными кленами и чугунными скамьями с такими резными изогнутыми спинками...

– Закрытый двор, – уточнила я.

– Разумеется, закрытый двор, принадлежащий только жильцам нашего дома... И когда я вышел во двор, шестилетний сын привратника, увидев мою машину, расплакался, закричал. Прибежал сам Крюгге и, как-то странно глядя на нас обоих, спросил сына: – Что случилось, Рихард?

– У еврея машина! – прорыдал сын привратника. – Смотри, какая машина у еврея!...

И Крюгге... тогда Крюгге вырвал из моих рук мою машину и сунул ее в руки сыну!

Я помчался домой, вихрем взбежал по высокой лестнице, сердце колотилось в моей груди, чуть не выскакивая: сейчас, сейчас отец восстановит справедливость, вернет мою машину, накажет грабителей!

Я влетел в дом, крича:

– Папа, папа!!! Иди скорей, Крюгге отобрал мою машину!!!

Отец прижал меня к себе, погладил по голове и тихо сказал: – Не плачь, я куплю тебе новую...

И мир рухнул! Рухнул привычный радостный мир, мой мир, в котором отныне не было места ни для меня, ни для нашей семьи...

Он налил себе еще виски в пластиковую рюмку, протянул ее к бумажному стакану с остатками сока, шутливо чокнулся...

– Будь здорова! – неожиданно на идиш сказал он. – Меня зовут Йона.

Я тоже назвала свое имя. Он опрокинул виски.

– Потом... Потом меня выгнали из детского сада. Просто среди дня воспитательница выставила за ворота, и я оказался один, впервые один в огромном городе. Я побежал домой, но заблудился, страх, неведомый раньше, проникал в каждую щелочку моего тела, ощупывал меня, вкрадчиво обнимал... Я проплутал весь день. А мой обезумевший отец тоже бегал по городу и с трудом отыскал меня вечером где-то на задворках рабочего района – голодного, истощенного страхом, с мокрыми штанишками... И с того дня страх обнимал мою маленькую душу, не отпуская ее, держа в своих цепких паучьих пальцах... Потом, в знаменитую Хрустальную ночь, разгромили отцовское архитектурное бюро... – он глубоко вздохнул, вытянулся в кресле, махнул рукой... – Словом, последним кораблем из Гамбурга мы отплыли в Палестину, и когда корабль причалил в Яффском порту... Ну, Яффский порт, как вы знаете, мелок... Корабли бросали якорь далеко от берега, ишув высылал к кораблю лодки,

в которых огромные амбалы – их называли почему-то «жлобами» – ловили пассажиров, прыгающих с высокого борта. Это было очень страшно: лодка внизу кажется ма-аленькой, ее мотает на волнах, и ты должен прыгнуть с такой высоты бог знает куда – в руки какому-то жлобу, который неизвестно, успеет ли тебя поймать! Женщины кричали, плакали. Мужчинам тоже было не по себе...

...Тогда папа раздвинул нерешительную толпу, взял меня на руки, поднял над бортом и бросил вниз! И вот за те несколько мгновений, пока я летел, пока огромное солнце догоняло меня и синий ветер бил мне в грудь и между ногами упругим парусом, мой страх исчез! – Йона улыбнулся, повертел в руках свою рюмку, поставил ее на откидной столик. – Да, мой страх высох на соленом морском ветру, испарился!... И знаете... я прошел все наши войны, служил в десантных частях, был парашютистом, мне приходилось в жизни терять друзей, собирать их по кусочкам, переживать за близких, красться в ночи за врагом с финкой в руке, ступая осторожно, как рысь... боясь наступить ногой на ветку. И каждая жилочка моего тела была как клинок, и вопила о жизни. Но того липкого мерзкого страха, того обморочного унижения... я не испытал больше ни разу! Никогда!...

Он откинулся к спинке кресла, мы помолчали...

– И сейчас... вы отыскали свой дом?

– О да, разумеется... Не стоит об этом говорить... Идиотская затея... Послушайте моего совета: никогда не оглядывайтесь!

Объявили посадку, велели пристегнуть ремни... А я спохватилась, что не прочла дорожной молитвы. Расслабилась, поручила свою участь заступничеству орущего без продыху младенца... Я достала календарик, на обороте которого были напечатаны мелкими буквами на иврите эти несколько строк – поплавок надежды стольких поколений странников.

Йона увидел, усмехнулся, – он, конечно, принадлежал к светской, так называемой левой, части общества.

– Ах, да, – буркнул он, – конечно... Очередное прошение в высшую инстанцию...

И пока самолет снижался, и когда уже извилистая кромка Тверди обозначилась за синей границей Средиземного моря, он все пил и говорил, усмехаясь, что бюрократию придумали евреи, а главный бюрократ – сам Господь Бог. Это его окончательную подпись в Книге Жизни мы ждем в Судный день ежегодно, говорил он, и трепещем, как перед высочайшим чиновником, и толпимся в синагогах, и стараемся не раздражать Его, и желаем друг другу «Благоприятной подписи в Книге Жизни» – в огромном гроссбухе этой несправедливой, грязной, подлой, чудовищной, упоительной жизни...

Холодная весна в Провансе

1

Нас обманывали, – вместо абсента нам подсовывали анисовую водку.

Причем, французы разводят ее водой, отчего она становится мутной, как кокосовое молоко, а запахом напоминает настойку алтея, – да, ту самую аптечную «алтейку», которой нас поили в детстве от кашля. Между тем, анисовая водка в чистом виде представляет собой пойло градусов 55-ти. Когда, в безуспешных поисках легендарного абсента, мой художник просил принести неразбавленный напиток, на него смотрели, как на безумного русского пьяницу.

А в кабачки, бары и прочие питейные заведения мы заскакивали то и дело, чтобы укрыться от холодного весеннего дождя, который настигал и гнал, и гнал нас своей жесткой метлой по Лазурному берегу и Провансу.

Вбегаешь так, с залитой потоками улицы в теплую комнату тесного бара где-нибудь в Арле, на площади Ламартин, присаживаешься за стол, стуча зубами и заледенелыми костяшками пальцев, просишь абсента, – по-человечески: аб-сен-та! – а тебе приносят какую-то аптечную муть...

***