Холодные песни

Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

– А как с пятнами быть? – сказал Володя. Полчаса назад он принял радиограмму с Мирного: «Получили снимки со спутника. Странные пятна над Востоком и по трассе движения поезда».

– Пурга, – ответил Уршлиц и поскреб чисто выбритый подбородок.

Помолчали. Люм думал о других пятнах – на лице Семеныча.

– Значит, ничего, – кивнул Гера.

– Ничего, – подтвердил Уршлиц.

– Ну, на ничего и суда ничего, – с эстонским акцентом произнес Иво.

На этот раз все рассмеялись. И стало как-то полегче. Чуть-чуть.

Доктор подсел к сопящему Семенычу.

Писатель царапал карандашом в блокноте. Остальные обсуждали погоду.

– Скоро уляжется, – уверил Лев. – Фронт сдвинется – и покатим.

Борис глянул на друга светящимися восторженными глазами:

– Устами младенца…

К утру метель выдохлась, над горизонтом поползли волокнистые облака, ярко, в полный накал, засветило солнце, зажгло снег – походники бродили вокруг машин в темных очках: «Загораем!» Настроение улучшилось. Вроде и Семенычу полегчало (правда, он по-прежнему не помнил ту злосчастную ночь, когда отправился на Пионерскую), но Гера запретил вставать: «Рано! Надо отлежаться».

Люм проснулся от изнурительного кошмара – во сне над поездом вращались огромные жернова, сыпали алой мукой, – но в утренних хлопотах сон потускнел.

Позавтракали, лопатами расчистили поезд, превратившийся в цепь снежных холмов, сняли с капотов чехлы, выковыряли из выхлопных труб снежные пробки – и машины, раскачавшись, отряхнувшись, взревели и пошли вперед, рванули за собой многотонные сани. Их силуэты, номера на дверцах и боках хорошо различались в белом бескрайнем затишье. Эх, так бы катить и катить, до самого Востока…

Шли по ледяным «кочкам» на малой скорости, чтобы не развалиться на куски. Двигались днем и ночью, останавливались на отдых, когда придется.

Заструги кончились – началось «болото».

Снег под гусеницами стал рыхлым, как песок, тягачи буксовали в нем, не слушались рычагов, сползали в сторону, вязли вместе с санями, проваливались чуть ли не на метр и садились на пузо. Водители выбирались из кабин, отцепляли сани, крепили тяжелые танковые тросы и вытаскивали беспомощную технику на буксире.

Паскудное место это «болото». Скверное. А тут еще температура упала до минус пятидесяти пяти. Шли не больше пяти километров в час. Часто глохли моторы. Останавливались на ремонт, механики копались в двигателях. На замыкающей «Харьковчанке» заменили вышедшую из строя шлицевую муфту коленчатого вала. На флагманской накрылась коробка передач. Краном «неотложки» подняли новую коробку и опустили в люк. После ремонта полумертвые тащились на камбуз, руки-ноги отваливались.

Люм покашлял, чтобы обозначить свое присутствие, и заглянул в кают-компанию «Харьковчанки». Внутри вездехода было тихо: он оставил экипаж ужинать в камбузе. Порцию Геры захватил с собой.

Семеныч, накрытый развернутым спальником, разметался, лежа на животе, по нижним полкам и неровно дышал. Гера сидел рядом, складывал

ампулы в аптечку.

Люм еще раз кашлянул и поставил кастрюльку и термос на стол.

– Док, можно?

Гера мелко кивнул, мол, можно, можно, но не повернулся.

Врач в Антарктиде почти как священник. К нему не только тело лечить идут – «исповедаться» в том, что кошки на душе наскребли. В дурных мыслях, когда из дома слишком долго нет радиограммы. В проблемах с соседями и начальством. Специфические условия жизни – зимовка на ледяном краю света в маленьком мужском коллективе – проявляют не только лучшие человеческие качества, но, увы, и худшие.

– Кофе вам горячего принес, – сообщил повар. – И бифштекс.

– Горячий? – безразлично спросил Гера.

Люм потрогал кастрюльку.

– Уже нет.

Гера кивнул. Оба думали о другом: один боялся начать, другой боялся спросить.

– Не будет Семеныч бифштекс, – сказал наконец доктор. И тут его прорвало. – Совсем аппетита нет. Голова постоянно болит, шею ломит, суставы крутит. Тошнит по пять раз на дню, знобит, но это не простуда. Как в себя придет, руками подвигает, присядет – уже устал. Не нравится мне это, Игнат… Только на уколах и держу. Видится ему странное, точно бредит. А еще это…

Гера приподнял край спальника. Люм увидел желтоватые пятна, покрывающие правую руку Семеныча, словно на ней потоптались лилипуты в башмаках с овальной подошвой.

– Раньше не было?

Гера покачал головой.

– Если в ближайшее время не полегчает, останавливаем поезд и вызываем самолет. – Доктор встал, подошел к шкафчикам.

Люм потупился на термос с кофе. Через какое-то время понял, что не слышит хрипящего дыхания Семеныча, поднял глаза – и вздрогнул. Семеныч перевернулся на спину и теперь смотрел на него ввалившимися, с сонной мутью глазами. Лицо начальника распухло и посинело. У него был такой взгляд, будто он ничего и никого не узнавал. А то, что видел, его пугало.

– Семеныч… – Люм попытался улыбнуться. – Как ты?

Начальник выпростал левую руку – на ней не было пятен, но она заметно дрожала – и прикрыл глаза. Ответил тихо:

– По-разному. Сейчас вроде ничего. – Он резко сел на постели и протянул руку. Люм снова вздрогнул. Показалось, что Семеныч тянется к нему и трясущаяся рука сейчас начнет растягиваться, как кусок рыхлого теста. – Гера, дай-ка мне гитару.

Тяжело было видеть Семеныча – бывшего подводника, морскую косточку – в таком состоянии. Вялый, мешковато-грузный. С неуклюжим взглядом.

– Ложись, Семеныч, – сказал Гера. – Я тебе сам сыграю.

– Ну, Гер…

– Ложись.

Выражение лица Семеныча резко изменилось.

– Ты как с начальником разговариваешь, сосунок! Дундук! Гитару мне!

Люм никогда не видел начальника таким. Знал его исключительно выдержанным и спокойным. Гера глянул на Люма, покачал головой, снял со стены гитару и передал Семенычу.

– То-то. Ну, добре… – Лицо Семеныча снова смягчилось, отекло, он брякнул по струнам невпопад.

От этого звука у Люма скрутило живот.