Холодные песни

Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

И неправда, что в трудном походе не остается места сомнениям.

«Уже не засну», – понял Люм и стал выбираться из спальника.

Чтобы порадовать, хоть как-то приободрить ребят и начальника, Люм испек пирожки с черносмородиновым вареньем. Всю душу вложил. Но завтрак прошел уныло, никто не шутил, думали о чем-то своем. И ни слова похвалы, будто и не заметили, что съели. Люм отнес

пирожки Семенычу, но тот выплюнул первый же кусок: «Черви!» Гера выпроводил Люма из «Харьковчанки».

Открывая дверь, вернее, протягивая к ней руку, Люм испытал головокружение. Дверная ручка изменилась. Удлинилась и отекла, словно серый воск. Люм отшатнулся, и ручка снова стала прежней, но лишь на мгновение, приняв промежуточную форму, затем скукожилась в узловатый нарост, древесный кап, и эта сухая опухоль будто провалилась внутрь двери, вывернулась в черную пустоту. Взгляд Люма затуманился и поплыл вправо, повар не узнал запорный механизм и петли – они обратились в нечто иное и продолжили меняться, когда Люма повело по тамбуру. Он навалился на переборку, крепко зажмурился и шагнул куда-то, потерявшись в пространстве, зашарил руками, наткнулся на дверь, на предательскую ручку, которая на ощупь была обычной, надавил на нее. Снаружи хрустнула корка льда, дверь нехотя распахнулась в морозный воздух, Люм слепо сунулся в проем, боясь коснуться уплотнителя, потому что был уверен, что почувствует что-то совсем другое, запутался в ногах и покатился по трапу.

Снег на лице и во рту, чистый морозный воздух – отрезвили. Люм перевернулся на спину и открыл глаза. Низкое незнакомое небо стального цвета. Приподнялся и глянул на вездеход. В открытой двери маячил силуэт Геры.

– Эй, ты чего?

Люм поднял руку и оттопырил большой палец. Собственная рука в перчатке казалась крупнее, чем обычно, но это не страшно, главное – рука не менялась, не превращалась во что-то еще, когда он ей шевелил.

– Споткнулся. Все хорошо.

Гера закрыл дверь.

Люм прислушался к себе. Немного кружится голова, руки-ноги ватные – не заболел ли? Или просто накопившаяся усталость, не робот ведь, и эти дурные предчувствия… Как там у Высоцкого? Дурные пророчества, точно… «Кто не верил в дурные пророчества»…

Но что произошло в тамбуре? Ничего. Помутнение. В пасмурную погоду в Антарктиде, случается, пропадают тени, и человек не воспринимает истинные размеры предметов, теряется в перспективе: принимает торосы за маленькие льдинки на ресницах. И наоборот.

Его не до конца устроило такое объяснение (привиделось-то не на улице), но другого у него не было.

«Расскажи доктору. Сходи на белую исповедь». Люм откинул эту мысль, показавшуюся чужой. У Геры и так хватало забот.

Повар поднялся на ноги и поплелся к балку. Проваливался по колено в снег. Мороз окольцевал запястья (сколько Семеныч талдычил высшему начальству о коротких рукавицах, все попусту), схватил за горло, защипал глаза. Надсадно стучало сердце. Люм остановился и отдышался.

Вторую остановку сделал у камбуза. Не сразу решился посмотреть на дверную ручку.

Снег

уплотнился – гусеницы тягачей оставляли заметные следы. Прошли Комсомольскую. Организм понемногу привыкал к нехватке кислорода.

Стало понятно, что придется зимовать на Востоке. Люм готовил себя к этому, но ощутил внутренний слом. Не скоро увидит Настю, а как увидит – что ждет их брак?

В шестидесятиградусный мороз – антарктическая осень пришла раньше срока – начали сдавать машины. Во время стоянок подмерзал антифриз, густела солярка – топливным насосам подсобляли котлы подогрева в двигателях. Каждые десять-пятнадцать километров лопались стальные пальцы траков, не выдерживали буксировочные тросы. Люди работали на морозном воздухе не больше получаса. Чинили, заправляли. Попавшие на руки капли солярки вспухали волдырями. Одежда покрывалась коркой льда, стесняла движения.

Моторы на коротких привалах не глушили, чтобы не замерзли, – потом полдня запускай. Заготавливали снег для обеда и отогревались в натопленном балке или в «Харьковчанке».

За едой сидели в тягостной тишине, глядели каждый в свою тарелку. Уставшие, обмороженные, заросшие (даже Уршлиц и Миша перестали бриться) люди в замасленных куртках и заскорузлом от пота белье. Молчаливые, неулыбчивые, угрюмые. Любые передряги в походе вспоминаются за столом вскользь и с юмором (и напортачившему, если такой имеется, могут сочных эпитетов насыпать), но только не болезнь товарищей. Не то, что происходило с Семенычем. Тяготило всех это…

За самочувствием Семеныча следили, как за собственным пульсом. Пульс слабел.

Начальника поезда мучили странные видения: он часто терял ощущение пространства, пугался знакомых предметов и ребят. Ломота в суставах, частое сердцебиение, одышка. Температура тела упала до тридцати пяти – Семеныч не чувствовал холода, но руки все время были ледяными. Начальник сильно похудел.

В последние дни плохо работала связь. Капризничал передатчик: напряжение скакало в ноль. Володя цедил сквозь зубы про магнитные бури.

Люм и Вешко сидели в синем табачном дыму. В дверь постучали, тут же вошел Гера. Доктор посмотрел на писателя, смутился, даже оглянулся на тамбур, словно решал, уйти или нет, но апостольское пышно-бородатое лицо Вешко (вот умора, писатель походил на полярника больше, чем матерые походники), видимо, помогло решиться. Гера сел за стол и заговорил.

Во время подъема по куполу нет приятных сюрпризов. Гера принес скверные новости: у Семеныча начались черная рвота и кровавый понос.

– Не знаю, как это возможно, но похоже на симптомы лучевой болезни, – сказал доктор.

– Радиоактивное облучение? – Люм вспомнил о «колесах» в поземке, о зеленом свете и ночных кошмарах.

– Здесь этого не проверить. Чтобы подтвердить гастроэнтерит, нужна гистологическая проверка.

– Подтвердить – что? – спросил Вешко.

– Воспаление желудка и тонкой кишки. Распад внутренних стенок.

Камбуз погрузился в гнетущее молчание.

– Володя пытается связаться с Мирным. Будет просить для Семеныча самолет.