Холодные песни
Шрифт:
Ее голос успокоил Брайса. Действительно, почему он хотел сделать это? По телу вместо высосанной осьминогом крови разлилось тепло предвкушения. Чувство страха сменил экстаз неизбежности. Брайс хотел было закрыть глаза, чтобы полностью погрузиться в новые эмоции, но лицо Лизи стремительно приблизилось, зубы впились в правое веко и вырвали его. Затем – левое.
Американец не закричал.
В снастях путалась луна, раскачивалась верхушка мачты, из трубы поднимался черный дым – субстанция ночи. Лизи улыбалась. Брайс хотел увидеть ее ноги – почему-то это казалось
А потом его подняли над бортом. Стеклянные глаза Лизи исчезли, Брайс приложился затылком о поручни и полетел вниз.
«Что ж, – подумал он, прежде чем в легкие хлынула соленая вода, – в конце концов, прошлое утащило меня за собой».
Она спаслась.
Страх – это спичка, брошенная на горку пороха. Вспышка, и его уже не остановить. Паника на корабле – это пожар, бушующий в сумасшедшем доме. Или зверинце.
Страх и паника.
А потом – хаос.
Еще вчера по палубам гуляли нарядные люди, в пассажирском зале звучал беззаботный говор, кто-то хохотал, кто-то восторгался совершенством лайнера, дамы искрились и таяли в электрическом свете. Вчера…
Лайнер валился на правый борт, океан подползал к главной палубе. Близость воды – каких-то десять минут назад контролируемая, неопасная – в один миг лишила людей рассудка. Звериные вопли заглушали рвущуюся в трюм воду.
Охваченные страхом бедняки, полуодетые, разбуженные столкновением и криками, выбирались из помещений третьего класса. Твиндеки располагались дальше от шлюпочной палубы, чем каюты первого и второго класса, – путь к шлюпкам преграждали сотни других людей.
Не прошло и шести минут с того момента, как парусник вспорол борт парохода, а на палубах уже звучала адская симфония. Кораблекрушение породило безумцев.
Австрийские моряки, которые плыли в Гавр третьим классом, пробивались к шлюпкам при помощи ножей и револьверов. Совсем недавно им довелось чудом пережить другое крушение – пароход, где они несли службу, потонул у американского берега. И вновь океан предлагал им лишь неизбежную гибель. «Ла Бургонь» глотала воду, кричала о смерти. Австрийцы орали в ответ: не их пароход, не их команда, не их смерть. Лезвия ножей и горячий свинец выпрашивали спасение чужой кровью.
Австриец с красными влажными глазами полоснул офицера по выставленным вперед ладоням, а затем по лицу – оно разошлось красной трещиной. Люди-звери, подобно волне, сметали с пути офицеров. Форма и звания перестали что-либо значить. Только жизнь, только возможность уцепиться за нее жадными пальцами.
Жестокость австрийских моряков передалась итальянским эмигрантам. Обитатели третьего класса орудовали кулаками и ножами: расталкивали, калечили и убивали женщин и мужчин. Оказавшись на шлюпочной палубе, они окончательно лишились рассудка. Метались, срывали
Они убивали офицеров.
Сбрасывали в воду женщин.
Били ножами по рукам, которые передавали детей.
Снятая с кильблоков шлюпка, посадкой в которую занимался второй штурман Дюпон, была заполнена женщинами с детьми и стариками. Штурман перерубил топором фалини – перегруженное суденышко отошло от лайнера, – отдал стопора на шлюпбалках и стал потравливать трос талей. Над головой скрипел барабан шлюпочной лебедки. Вельбот вывалился за борт, достиг предельного положения и, клонясь кормой, начал спуск на воду.
Дюпон спешил. Шлюпка практически упала на волны и трусливо прижалась к левому борту, удерживаемая не отданными глаголь-гаками. Кто-то зарычал штурману в лицо, оттолкнул. Дюпон упал на колени, потянулся к топору, который лежал у палубного обуха.
Под ребра проникло стальное жало; настырное и холодное, оно, тем не менее, вскипятило кровь, заставило выпрямиться, застонать. Штурмана снова толкнули или ударили, он упал на сорванное леерное ограждение, по спине забарабанили тяжелые ботинки и босые ноги.
– Нет! Пожалуйста, нет! Тут дети! – заголосила женщина в шлюпке, она прижимала к груди наспех запеленутого младенца.
Трещала шлюпбалка, по тросам спускались итальянцы. Эмигранты, безразличные к детскому плачу и мольбам матерей, прыгали с лопарей в переполненное гребное суденышко.
– Убийцы! Мы все утонем! Убийцы! Да покарает вас Бог!
Вельбот начал тонуть.
Другую шлюпку удалось отцепить от талей, но женщины и дети вскоре тоже оказались в воде без спасательных нагрудников, за которые дрались в носовой части лайнера.
Большой деревянный ящик окружили матросы. Они доставали нагрудники, тут же исчезавшие в смердящей страхом толпе. На объяснения, как правильно застегивать ремни, не было времени. Люди выдирали друг у друга бесценные атрибуты надежды, завязывали в спешке на талии.
– На грудь! Крепите на грудь! – кричал белобровый матрос, но никто не слышал.
Его товарищи уже поглядывали на шлюпки – на последний шанс спастись. Сначала один, потом другой, третий… они бросали свои посты и обязанности, вытаскивали пассажиров на палубу, толкали за борт, а сами занимали их место в вельботах. Силой и жестокостью команда «Ла Бургони» не уступала итальянским эмигрантам и австрийским морякам.
Мак-Кеоуна, пассажира второго класса, оттеснили к сходному тамбуру. На его глазах итальянцы зарезали трех женщин, которые пытались забраться в шлюпку, а тела столкнули ногами за борт. Горло женщины, которую скинули последней, пузырилось кровью.
Пекаря Чарлза Дуттвейлера, чей дом и семья находились в Бремене, дважды стегнули сталью: нож рассек лоб и кожу над левым ухом. Его ранил матрос лайнера. Лежа на палубе и зажимая раны рукой, Дуттвейлер видел, как австрийцы спихнули за борт большой катер, закрепленный на кильблоках носовой палубы, и стали прыгать в воду.