Холодный туман
Шрифт:
— Там вас уже ждут, товарищ капитан.
Полинка попросила:
— Обними меня на прощанье, Денисио.
Он обнял ее, несколько раз поцеловал. Потом сел в кабину, опустил стекло, еще раз взглянул на Полинку.
Она стояла в трех шагах от машины, смотрела на Андрея и тихонько улыбалась. Слез на лице Полинки уже не было, но когда Андрей увидел ее глаза, он чуть не вскрикнул от душевной боли. И, взглянув на шофера, не сказал, а словно выдохнул вместе со своей болью.
— Поехали!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Просмотрев документы Денисио, начальник штаба полка
— Значит, Испания? — сказал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к Андрею. — Это хорошо… Очень хорошо. Как это там у вас? «Фанданго», гуапа, то бишь красавица, «Севильяна»? Но пассаран?! А они все-таки прошли, сволочи. Вот и у нас тоже. Кто мог подумать, кто? И кто во всем этом виноват? Я? Ты? Вот точные данные: уже к полудню первого дня войны мы потеряли тысячу двести самолетов. Тысячу двести! — слышишь, Денисов? Из них триста мы потеряли в воздушных боях, а девятьсот — на аэродромах… Ну ладно, ладно, я молчу, а коль я молчу, значит, я ничего не говорю. Ну его к черту! Потерять девятьсот машин в боях — это куда ни шло. Потому что эти девятьсот дрались бы и, кто знает, скольких бы фрицев они вогнали в землю. А на земле… Костры, костры, костры, подходите, дорогие советские летчики, любуйтесь. Огонь ведь, говорят, всегда притягивает… Тут вот написано, будто ты отлично освоил «Як-1». Так это же здорово, Денисов! Каждой эскадрильи мы дали по два «ЯКа» а летать пока на них почти некому. Некому, понимаешь?
— Понимаю.
Денисио согласно кивнул головой. Слушая начальника штаба, этого уже пожилого человека, Андрей почему-то вспомнил капитана Шульгу. Ни в чем они не были похожи, майор Зиновьев и Петр Никитич, все у них было разным — и голос, и жесты, и фигуры, капитан Шульга худощавый, подтянутый, живой, майор Зиновьев — наоборот, излишне полноватый, грузный и, видимо, малоподвижный, но в то же время Андрею казалось, будто эти два человека очень похожи, возможно от внутренней доброты, которая сразу же чувствовалась, стоило только посмотреть на одного из них, или заговорить с ним. И еще — глаза. Сколько раз Андрею приходилось слышать ставшие уже довольно-таки банальными слова: «глаза — это зеркало души человека». И сколько раз он видел глаза, которые или совсем ничего не выражали, или были как утекающая в заросли вода мутной реки.
Если бы у Андрея спросили, что же особенного он видел в глазах капитана Шульги и вот сейчас видит в глазах майора Зиновьева, Денисов вряд ли ответил бы. Смертельная усталость? До у кого ее нет в эти тяжелые дни! Вера в будущее? Надежда? Сомнения? Частое смятение? Боль утрат? — У каждого человека это есть. У каждого. Все это можно прочесть и в глазах Шульги и Зиновьева. И все же есть — в этом Андрей был глубоко убежден — у этих двух людей и еще какие-то особые черты которых нет у других.
«Так что же это?» — спрашивал Андрей у самого себя. Ответ на свой вопрос он искал еще там, в Тайжинске, когда ему приходилось подолгу бывать рядом с капитаном Шульгой, и сейчас, глядя на майора Зиновьева, он подумал: «Наверно это — любовь к человеку. Вечная любовь к человеку»…
Словно подтверждая его мысль, майор Зиновьев вдруг сказал, тяжело вздохнув:
— Смотри, Денисов, что получается. Вот я говорю тебе: в первый же день войны мы потеряли столько-то машин… А какой-нибудь танкист скажет: в первый же день войны мы потеряли столько-то танков. Артиллерист? Тот подсчитает потерянные пушки, гаубицы, минометы. Правильно я говорю, Денисов?
Андрей пожал плечами и ничего не ответил. А майор Зиновьев продолжал:
— Ты, дорогой мой летчик, плечами не пожимай. Не пожимай, слышишь? Хочешь, я скажу о чем ты думаешь? Хочешь?
Андрей улыбнулся:
— Хочу.
«Удивительно, — подумал он, — как просто
— Ну так слушай, — майор извлек из самодельного плексигласового портсигара папиросу, закурил. — Ты думаешь вот о чем. Почему, мол, люди такие черствые, бездушные, словно и не люди они, а звери. Включишь приемник — и слышишь: «В воздушных боях на северо-западном участке фронта мы потеряли девять наших истребителей…» Развернешь газету, прочтешь: «В сражении на энском плацдарме наши славные танкисты уничтожили двадцать семь немецких танков. Наши потери — семь машин…» А теперь — и этот майор Зиновьев… Одна и та же песня: потери на земле, в воздухе. Вот ты и думаешь: «А ведь в тех девяти истребителях сидело девять летчиков, красивых, наверно, молодых людей, а в семи танках находились танкисты, механики, и все они наверняка погибли, и где-то там, далеко от фронта, страдают, исходит слезами, теряют разум матери этих летчиков, танкистов, механиков, их жены, невесты, вот такие малюсенькие ребятенки, которые и родились, может быть, уже после того, как летчики и танкисты ушли воевать… Так почему же, черт нас всех возьми, мы говорим о машинах, ставших кучей полусгоревшего лома и молчим о погибших, отдавших жизнь за свое Отечество? Почему? Стыдимся? Чего-то боимся? Разве, мол, можно говорить о неисчислимых жертвах, тем самым деморализуя весь народ. Боже сохрани! Не проще ли кричать на каждом перекрестке: „Вперед к победе, чудо-богатыри!“»
Майор на секунду, другую умолк, взглянул на Андрея.
— Ну, чего молчишь? Не по душе тебе такие разговоры? Небось, рассуждаешь так: этот майор толкует о бездушных, черствых людях, а сам-то далеко от них ушел? С чего начал? «В первый же день войны мы потеряли тысячу двести самолетов…» А знает ли он, сколько в первый день войны потеряли летчиков, танкистов, пехотинцев, артиллеристов?.. Правильно рассуждаешь, летчик Денисов. Черствеет и моя душа. Черствеет. От горя черствеет, от того, что вокруг вижу… А теперь давай покумекаем, в какую эскадрилью тебя определить. Комполка сказал так: «Вот смотри, что мы имеем. В эскадрилье старшего лейтенанта Морозова… Нет — у него более или менее… А вот у нашего славного Миколы Череды…»
— Миколы Череды? Вы сказали Миколы Череды? — Андрей резко повернулся к майору, взглянул на него с надеждой: не ослышался ли?..
— Ты чего? — удивленно спросил майор. — Знаешь, что ли, Череду?
— Скажите, товарищ майор, не было ли в вашем полку такого летчика — Федора Ивлева?
— Федора Ивлева? — майор покачал головой. — Был у нас такой летчик, был. Летал в паре с Миколой Чередой. Чудо, а не человек, душа у него, как бы тебе точнее сказать, душа славного ребенка… У меня у самого детей не было, и когда я смотрел на Федора Ивлева, думал: «Мне бы такого сына». А ты-то откуда его знаешь? Постой-постой, вы ж оба из Тайжинска, как это я сразу не сопоставил. Ну, дела-а! Давай-ка, Денисов, так и решим: встанешь, как говорят, в строй вместо погибшего Федора Ивлева. Идет?
— Об этом и не мечтал, — ответил Денисов. — И добавил: — Просьба у меня к вам, товарищ майор, большая просьба. Чтобы потом к этому делу не возвращаться, хочу решить его сразу.
— Ну, давай, выкладывай.
— Прикажите, пожалуйста, чтобы зарплату мою по аттестату переводили в Тайжинск Полине Захаровне Ивлевой. Можно ото сделать?
— Конечно, можно. Только… Полина Захаровна Ивлева… Это же супруга, или, вернее, вдова Федора?
— Так точно, товарищ майор. У меня нет никого ни родных, ни близких, а Полинка… Не знаю, что с ней будет. Как только получила извещение о гибели Федора, так и потеряла себя.