Холодный туман
Шрифт:
Он подошел к ней, взял ее за руку, подвел к обеденному столику и усадил на стул. Сам сел совсем рядом, настолько близко, что Полинка ощутила, как он своим коленом коснулся ее ноги. Однако, Полинка не придала этому никакого значения, посчитав, что это произошло совершенно случайно. Мезенцев же положил в ее тарелочку уже изрядно остывшей яичницы, налил в обе рюмки коньяка и, вложив одну из них в руку Полинки, сказал:
— Давайте выпьем за то, Полиночка, чтобы несмотря на нелегкую жизнь, наши души никогда не зачерствели и всегда откликались на добро и человеческое участие… Нет, нет, не ставьте рюмку на стол, я очень прошу вас. Вы обязательно должны выпить. До самого дна. Вы даже не представляете, какую радость вы принесли в мой унылый дом, заглянув в него, как
Он одним большим глотком выпил свой коньяк, поставил пустую рюмку на стол и просительно взглянул на Полинку. И она тоже выпила. И на мгновение задохнулась. Чуть приоткрыв рот, точно веером, помахала ладонью. Даже слезы выступили на глазах. Но уже через минуту-другую это неприятное ощущение прошло, и Полинка почувствовала, как теплая волна подступила к ней с едва уловимым шумом, обдав ее ласкающими брызгами. Ей показалось, будто и свет в комнате стал мягче, и комната стала уютнее, и улыбка Мезенцева, глядевшего на нее добрыми глазами, была по-отечески внимательной и заботливой. И то, как он вроде бы участливо положил руку на ее плечо, полуобняв ее, тоже показалось Полинке отеческим жестом, и она благодарно ему улыбнулась, проговорив:
— Спасибо вам, Виктор Григорьевич. Вы очень добрый человек….
Он ничего не ответил, несколько раз кивнул головой, точно соглашаясь с Полянкой, затем взял бутылку и снова наполнил рюмки! «Нет, я больше не стану пить, — подумала она. — Ни капли… Странно, почему я опьянела от одной рюмки… Нет, больше — ни капли».
Мезенцев, продолжая глядеть на нее добрыми глазами, в которых было столько участия, уже протягивал ей наполненную коньяком рюмку и, хотя не произносил при этом ни слова, она видела и чувствовала его просящий взгляд, и ей казалось, что если она откажет в его просьбе, то нанесет ему смертельную обиду.
И она опять выпила.
И опять через минуту-другую на нее нахлынула волна, но теперь эта волна была уже не теплой, а горячей, и шумела она сильнее, как в час прибоя. И чем больше проходило времени, тем все сильнее шумела эта прибойная волна, но обдавала она Полинку уже не ласковыми и прозрачными, а мутными брызгами, сквозь которые Полинка временами с трудом различала все, что ее окружало, а порой ей даже казалось, будто ее подхватывает течение и уносит, уносит неизвестно куда, в какую-то незнакомую даль, она, боясь этой неизвестности, хочет вернуться оттуда, но неведомая сила удерживает ее, а через короткий промежуток времени она вдруг начинает слышать чей-то взволнованный голос, но ей никак не удается определить, кому этот голос принадлежит.
— Полиночка, милая, — слова журчат у самого ее уха, — давай на время забудем обо всем, что творится в мире, и станем дорожить вот только этим мгновением, подаренным вам самой судьбой…
Красивые слова, но Полинка никак не может понять, о каком мгновении идет речь и почему этим мгновением надо дорожить. Ну и пускай, думает она, не понимаю и не надо. Не все же, в конце концов, надо понимать… И Феденька так говорил. Бывало, начнут они вдвоем колдовать над кроссвордом, встретится что-то совсем незнакомое и непонятное, Феденька подумает с минуту-другую, потом засмеется и скажет: «Ну его к черту! Пуская мудрецы ломают голову…» Феденька, Феденька… О чем ни начнешь думать, куда ни посмотришь — везде Феденька. Будто одна на двоих у нас с Феденькой душа. Будто одна на двоих и жизнь, и смерть. Господи, твоя воля! — как говорит Марфа Ивановна. День ли на дворе, ночь ли, Феденька всегда рядом. И голос его, и руки. Сильные и нежные его руки…
Она вот только сейчас и заметила, что Мезенцев уже не сидит рядом с ней, а стоит позади нее и обе его руки лежат на ее плечах, нет, не просто лежат, горячими ладонями Мезенцев поглаживает ее плечи, иногда касаясь лица и шеи, пальцы его мелко вздрагивают, она это хорошо чувствует, ей неприятно, однако, она и сама толком не знает, почему должна выносить и выносит эту неприятность. Может быть, боится его обидеть? Ведь делает это Виктор Григорьевич без всякой задней мысли, он сейчас, как отец, или как старший ее брат, он хочет,
— Пойдем посидим на диване, Полиночка, — сказал Мезенцев. — Посидим, поговорим.
Она согласилась. Ничего плохого в том, чтобы посидеть на диване, она не видела. Правда, сейчас ей ни о чем не хотелось говорить. Ни о чем. Вот так бы и сидеть молча, чувствуя, как дремота обволакивает все тело. Или нет — надо идти домой. Наверно, Марфа Ивановна уже беспокоится. Куда, мол, Полинка запропала. Да и Виктору Григорьевичу пора отдыхать — он, небось, немало устает на своей работе. Сейчас она объяснит цель своего визита к Мезенцеву, получит от него заверение, что он устроит ее на работу в эскадрилье, и тогда можно идти домой. С этого Полинка и начала, когда Мезенцев заботливо усадил ее на диван и сел рядом, опять очень близко, так, что почти прижался к ней. Она хотела отодвинуться, но Мезенцев, обняв ее за плечи, не дал ей этого сделать. А когда она начала говорить ему о том, что ее привело к нему, он свою ладонь приблизил к губам Полинки и попросил:
— Давай немножко помолчим, Полиночка.
Она умолкла. И совсем не потому, что он попросил ее об этом. Нет. В тот самый миг, когда Мезенцев произносил свои слова, Полинка почувствовала, как его свободная рука с лихорадочной быстротой забегала по ею платью у самой шеи, дрожащие пальцы отыскали верхние пуговицы и тут же горячей ладонью Мезенцев обхватил ее грудь, и сам что-то шептал, о чем-то снова ее упрашивая, но Полинка ничего не понимала: ей вдруг стало жарко, будто куда-то вырвавшийся язык пламени опалил ее с ног до головы, спазмы сдавили ей горло и нечем стало дышать. До этой минуты она пребывала как бы в легком тумане опьянения, но сейчас этот туман мгновенно рассеялся, и вся реальность того, что происходило, вызвала в ней потрясение, какого она давно не испытывала. Она с брезгливостью и негодованием отбросила руку Мезенцева, с силой оттолкнула его самого и встала с дивана. Ее истощенный болезнью мозг, казалось, пылал, словно обожженный горящими углями. А в далеких тайничках сознания кричал и кричал неумолкающий голос: «Я сама во всем виновата! Поверила в его искреннее сочувствие… А он принял меня за шлюху…»
Она быстро пошла к раскрытой в прихожую двери, но на полпути остановилась и, глядя на Мезенцева ненавидящими глазами, проговорила:
— Вы негодяй! Мерзавец! Если бы был жив Федор…
И, не договорив, выбежала из дома.
Марфа Ивановна говорила Веронике:
— Худо, худо с ней. С того самого вечера, што к начальнику она ходила, опять накатывать стало. Вот сидим тута вдвоем, она говорет и говорет про то да се, а потом я глядь на нее, а она вон в тую точку смотрит и глазочки у ней так заволокет, так заволокет, ну будто туман на тайгу лягет. Я ей: «Ты што, дочка, ты што умолкла? Может, головенка побаливать? Или ишо што? Так ты не моги скрывать, не чужой я тебе человек». А она говорет в ответствие: «Феденька чего-то долго не пишет. Не заболел ли? Я, Марфа Ивановна, — это она так говорет, — Я, Марфа Ивановна, без Феди жить не могу. Не дай Господь што с ним случится, помру я…» А тут шло Дунися цельный месяц весточки ей не шлет, совсем плохо. Я, грешным делом, думаю часом: приехал бы Дунися хоть на недельку, да и сказал ей такие слова: так, мол, и так, жизня не останавливатца, человек рожден чтобы род, значит, человеческий не иссякал, а потому давай поженимся, поскольку Федора не вернешь. А? Ты как насчет этого мыслишь?
Вероника пожала плечами:
— Не знаю, Марфа Ивановна. Помечтать, конечно, можно, да какой прок от такой мечты. Душа у меня болит за Полинку. Думали ведь все: ушла от нее болезнь навсегда, легче будет жить Полинке. А оно, видите, как все повернулось. Рассказывала она вам, что там у начальника случилось?
— Куда там! О том вечере и не заикайся лучше. Веронике Полинка тоже ничего не рассказывала, да та в этом не очень-то и нуждалась. Трудно ли было догадаться, что там у Мезенцева произошло? Не случайно ведь болезнь к ней вернулась. От потрясения, конечно.