Холоп-ополченец. Часть II

Богданович Татьяна Александровна

– Не бывать тому! – крикнул Патрикей Назарыч. – Не таковские ляхи, чтоб добром отсюда убрались.

– А вот поглядим, – опять прервал его Карп Лукич. – Долго ждали, немного-то подождем. По крайности, будет с чем гонцов посылать.

IX

Это было двадцать первого сентября 1610 года.

С той поры началось тяжкое время для Москвы. Поначалу-то ляхи маленько сдерживали себя. Михайла ходил каждый день по Москве, видал, что и вправду они за гроши в

лавках товары берут и русских людей не обижают. Раз прослышал он, что один лях накануне купецкую дочку подстерег, захватил и к себе в Кремль поволок. А в тот час барабан загремел, и глашатай на площади перед Кремлем объявил, что воевода польский, пан Гонсевский, велел того поляка схватить и голову ему отрубить, а девицу отцу вернуть. Стало быть, и на ляхов суд и расправа есть, ничего не скажешь.

Ну, а погодя малое время другое началось. Первым делом начал польский воевода ратных людей московских будто за делом то туда, то сюда посылать. То по Калужской дороге – разведать, не идет ли вор с войском на Москву. То по городам, где будто русские люди ляхов бьют, так чтоб порядок сделать. И всё за делом посылал, так что бояре и спорить не могли. А только назад на Москву те отряды не ворочались. Скоро почитай что вовсе российских ратных людей на Москве не осталось.

Поздняя осень уж была. И пан Гонсевский что ни день новое придумывал. Бояр одного за другим из совета, где они с поляками вместе все дела вершили, за супротивные речи прогонял и верных людей, из московских же, на их место сажал. И стал он с ними новые указы писать. Первое чтоб по улицам московские люди ни с пищалями, ни с саблями не ходили – будто для того, чтоб драк да смертоубийства в городе не было.

Выходит как-то Михайла из дому и видит, что все решетки по углам улиц посечены. На ночь на Москве каждая улица решетками запиралась, чтоб разбойные люди по городу не шатались. А коли из москвичей кому надобность приключалась, тех сторожа пропускали. Ну, пан Гонсевский указ написал, что те решетки доворам лишь мешают по городу ходить, покой московских людей оберегать.

А там не велел вдруг на Москву тонких дров возить. Карп Лукич и тот поначалу не домекнулся с чего это? Зима ведь наступала, чем же избы топить? Патрикей Назарыч уж надумал: верно, с того, чтоб московские люди не почали ляхов теми дубинами бить. А все выжидал чего-то Карп Лукич, не посылал гонцов по городам. Михайла поглядывал на него, а сказать ничего не смел. Думал – он лучше знает. Верно, ждет чего ни то.

Зима уж настала, снег выпал. Близко к Рождеству время подходило. И вот как-то утром выходит Михайла изворот. Не рассвело еще путем, еле брезжило-самое темное время было, пятнадцатое декабря. Вдруг видит: подымается кто-то с земли, оборванный весь, на лице словно кровь запеклась. Отступил Микайла назад к калитке, хотел приказчика кликнуть спросить, что с тем раненым делать, – видно, ляхи его

так изувечили. А тот увидал, что Михайла уходить хочет, потянулся нему, за тулуп схватил, тянет к себе, а сам весь трясется, на ноги стать не может. Михайла нагнулся к нему, а он хрипит:

– Мишенька, неужто и не признаешь меня? Степка ж я.

– Степка! – вскрикнул Михайла. – Да кто ж тебя так? С чего ж с Калуги ушел? Дмитрий Иваныч, слыхал я, жаловал тебя.

– Дмитрий Иваныч! – пробормотал еле слышно Степка. – Нет его боле. Убили его… Урусов князь. На моих глазах голову… срубил.

– Да как же казаки дали?

Но Степка больше не мог говорить: голова у него повисла, и весь он словно обмяк. Михайла еле успел подхватить его и поволок во двор. Работные люди сбежались к нему, помогли дотащить до черного крыльца и поднять на ступеньки. Михайла ворвался в поварню, увидал хозяйку Карпа Лукича, Мавру Никитичну, и захлебываясь стал ей говорить, что там на крыльце Степка лежит, вот что у Патрикея Назарыча жил, его разбойные люди покалечили. Карп Лукич, верно, позволит: то Козьмы Миныча Сухорукова племяш.

Мавра Никитична мало что поняла и сразу побежала в горницу, к Карпу Лукичу. На ходу она обернулась к Михайле и крикнула: «Веди покуда!»

Михайла выскочил на крыльцо. Степка лежит, ровно не живой. Михайла вовсе перепугался: неужто помер? Схватил за плечи, приподнял, да тяжелый больно. Парень один помог, подхватил, и вместе внесли в поварню, положили на лавку.

Тут с горницы дверь отворилась, и вошел Карп Лукич.

– Это кто ж таков, Михайла? – спросил он неприветно.

– Степка то, что от Патрикей Назарыча убёг. Козьмы Миныча племяш. Боюсь, не помер ли, – пробормотал несмело Михайла.

– Вздуй-ка огня, Мавра, – сказал Карп Лукич, не видать ничего.

Карп Лукич и Михайла склонились над неподвижным телом. Мавра Никитична светила им лучиной, стряхивая нагоревшие куски в ведро с помоями.

– Жив, – сказал Карп Лукич, подымая голову от Степкиной груди. – Возьми-ка, Мавра, теплой воды, обмой голову. Может, рана где, так обвязать тряпицей. А ты, Михайла, сказывай, кто его так изувечил?

Карп Лукич сел на лавку у начавшего сереть окна и внимательно поглядел на Михайлу. Михайла переминался с ноги на ногу.

– Путем-то и сам не знаю, Карп Лукич, – проговорил он. – Слыхал я, что будто как к калужскому вору пробрался он, Степка-то, как убёг. Боле и не ведаю ничего. Ну, а ноне вышел за ворота, а он перед воротами на снегу лежит. Ну, сперва-то приподнялся, признал меня. Я спрашивать было стал, а он только лишь поспел сказать, что на его глазах Дмитрию Иванычу голову срубили.

– Вору голову срубили? – перебил его Карп Лукич. – Да ты верно ли слыхал?

– Слышал, Карп Лукич, сказывал он – Урусов князь, и сам он, Степка-то, еле ноги унес, мало не посекли его.

Конец ознакомительного фрагмента.