Холст
Шрифт:
– Что они там делают?
– Это малыш Риты… Сегодня крестины.
– Дайте мне посмотреть на него!.. Дайте взглянуть!.. Красавец! Святой! Красавец! Будь счастлив, будь счастлив!
– Ну, в общем, шли втроем, о чем-то спорили. Ну, как обычно. Обсуждали положение. С нами был Ермак, одно время пробовал играть у нас на дудке, но это был полный… абзац.
– Уезжаете? Это правда, что вы выходите замуж?
– Всего наилучшего! всего наилучшего! Ждем конфет!.. Счастья!
– Спасибо! До свидания! Спасибо!
– …и так мы спорили, отдадут
– Какими?
– Щит и мечи.
– Гм.
– Меня как будто робот рычагом захватил… как будто куртку засосало каким-то транспортером. И она на спине так натянулась, что вот-вот лопнет. Я, конечно, высказался по этому поводу… нет! прикинь? Ты идешь и налетаешь на бетонный столб. Тут же второй рычаг сработал, и меня отбросило в сторону.
– О!..
– Смотри… Уже стемнело. Этот вечер тянулся так долго… закат…
– Деньги…
– Спрячь их!
– Благодарю, синьор.
– Может быть, лучше, чтобы они были у тебя… Мое приданое… Триста пятьдесят за дом.
– А этот робот захватил рычагами ребят, Алика и Ермака. Алик что-то заблеял, и механизм тут же дернул его так, что у того зубы клац-клац и пляжная кепочка – он в ней, как фрайер, ходил с тех пор, как мамаша патлы посекла, – слетела на нос. Ермак заговорил. И сразу мордой стук об Алика, как кукла тряпичная. Что за мраки, а?
– Звук гита-а-ры и не-э-много луны-ы…
– Что еще нужно для серенады?.. Поцелуй меня.
– Пойдем сюда… здесь короче.
– Но там темно. Ничего не видно.
– Я вижу. Дай мне руку.
– И тут наконец этот бетонный дядя говорит из папахи: “Я научу вас ходить”. Полная шиза! А мы что, не умеем? И озирается на дорогу. Машина какая-то проехала, не остановилась. У Алика очки сейчас свалятся. Он попытался поправить их. Дядя дерг! И нет проблем, очки на асфальте. “Я научу вас уважать”. Ермак: “А мы разве не-э-э-э, почему вы решили…” Он уже вник: вляпался с нами в какую-то историю, может быть, связанную с нашей музыкой. Дядя сопит, смотрит прямо на него.
– Тебе грустно?
– Нет… Почему?
– Ты молчишь, не поешь больше…
– Посмотри, как блики луны играют в листве деревьев…
– Как красиво! Жаль, что так темно. А то бы я вырезала на дереве наши имена.
– Ну и что дальше? – спрашивает Охлопков.
Он вынужден прислушиваться к звукам фильма, чтобы вовремя открыть двери, включить свет.
– Что это за пурга? – недовольно спрашивает Вик, кивая в сторону зала. – Дай сигарету.
– Подожди, пусть все закончится.
– Как красиво! О да… все же и в этом мире есть справедливость. Человек страдает, проходит через такое… Но потом наступает для всех момент счастья. Ты стал моим ангелом. Ты замерз? Дорогой. Как глубоко! Посмотри. Хорошо было бы
– Ты умеешь плавать?
– Нет… Один раз, если бы меня не спасли, я бы… Меня столкнули… Что случилось?
– Да, – говорит Охлопков, – ну и что?
– Ничего. Алик с Ермаком попросили у него извинения. За то, что он поставил мне бланш. И мотал их как марионеток. Тут проехала еще одна машина. Он посмотрел, разжал крючья и пошел, сопя, покачивая плечами, словно сошел с палубы или только что спрыгнул с коня, дядя в папахе, будто у горца, закутанный в плащ со щитом и мечами. Исчез, как призрак.
– Замолчи! Замолчи! Что ты говоришь? Не кричи, сумасшедшая! Сумасшедшая! Замолчи!
– Сбрось меня вниз! Сбрось меня вниз! Хватит жить! Сбрось меня вниз! Убей меня! Убей меня!
– Ни фига себе обломы… И ты каждый вечер эту истерику слушаешь?
– Представь, каково киномеханику.
Из зала рыдания, вой. Потом все стихает.
– Удовлетворил ее?
– Нет, просто взял приданое и смылся… Сейчас приду.
Охлопков уходит в зал, в темноту, где в глубине сияет огромный прямоугольник экрана. Лес. Луна. Среди деревьев женская фигурка. Она выбирается, пошатываясь, из логова теней и бликов – на шоссе. Музыка. Обманутая, едва избегнувшая гибели женщина начинает петь и пританцовывать.
Охлопков открывает двери в холодные сумерки этой вялой весны, выпуская подавленных зрителей… Глаза женщин блестят. Мужчины хмурятся.
Он возвращается в фойе.
Вик говорит, что кто-то звонил, но он не взял трубку; киномеханик вышел, он за ним закрыл.
– Ты что, здесь останешься?
– Ну, в общем, да, если не погонишь. Матери я уже позвонил… Полезно сменить обстановку хотя бы еще на одну ночь.
Охлопков хотел позвонить матери, но передумал, взял чайник, сходил за водой. Достал стаканы, пачку чая, сахар.
– У тебя клевая должность, – сказал Виталик, разваливаясь в креслице и похлопывая по подлокотникам.
– Когда уеду, могу передать по наследству синекуру.
– Я сам отсюда уеду, – мгновенно ожесточаясь, ответил Виталик. – Здесь гиблое место. Надо сваливать в большой город. Смрадное дыхание индустриального центра, шиза мегаполиса полезнее, таков мой организм. Ты думаешь, это не провокация? Не план батеньки Туржанского в полный рост?
– Случайное столкновение. Но опасное. Надо вообще старшим дорогу уступать. Тем более папахам.
– Просто с нами не было Макса.
Охлопков усмехнулся.
– Он кулаком доски ломает, – добавил Вик.
– Да, с ним наломали бы дров.
– Он под арестом, дома… Но ты думаешь, все это нормально, да?
– Я не слишком удивлен.
– А я слишком! И в этом разница между нами и вами.
Охлопков заварил чай.
– Не преувеличивай.
– А что тут преувеличивать. Это и без лупы видно. Вы все боитесь потерять свою пайку. А мы – нет.
– Потому что ничего не имеете?
– Нам нужно все или ничего. – Вик взял стакан, отхлебнул. – О, фуй!.. мм, черт…