HOMO FABER
Шрифт:
Всё?
Вроде бы, да.
Но попытка вытащить в нашу реальность сей девайс, не увенчалась успехом.
— Да что тебе нужно-то? — в сердцах произнёс я.
Сразу после этих слов рядом с входом в палатку раздалось шуршание, потом я услышал голос Седова:
— Товарищ лейтенант государственной безопасности, звали?
— Да это я так, спросонья. Дальше бди и пока никого не пускай ко мне, до особой команды.
— Так точно!
Итак, что я недорисовал? Почему картинка не сработала, тьфу, то есть, Дар? Я же уверен, что радиостанция в этом времени у
Ага, куда там — снова облом.
В сердцах смял лист в кулаке, размахнулся и бросил тот в стену. Потом несколько минут успокаивался, прежде чем придвинуть чистую бумагу к себе.
На новом рисунке изобразил радиостанцию с говорящим по ней американским солдатом, точнее только бюст: голова, шея да радиостанция, приложенная к правому уху и часть руки, которая ту удерживала.
Опять мимо.
— Сука, да не может быть такого, чтобы не получилось! Не может! — скрипнул я зубами, и очередной лист полетел в стену, под которой на полу уже лежал смятый бумажный комок.
Третий рисунок совместил предыдущие попытки: бюст, надпись и радиостанцию.
— Ну же, давай, родненький, — умоляюще прошептал я, обращаясь к своему Дару, — не подведи.
Рисунок исчез, а поверх листа бумаги из воздуха соткался крупный параллелепипед серо-зелёного цвета с чёрными круглыми нашлёпками микрофона и динамика, чёрной подпружиненной кнопкой и длинной серебристой «удочкой» антенны, с обратной стороны от рабочей части примостился ремешок под ладонь.
— Уф, вот давно бы так, — я вытер выступивший пот на лбу и погрозил рации пальцем, потом спрятал её в вещмешок, быстро оделся и вышел на улицу.
— Доброе утро, товарищ лейтенант государственной безопасности! — бодро приветствовал меня Седов.
— Доброе. Слушай приказ, Седов, сейчас сменяешься, ищешь Паршина и вместе со мной пойдёте в лес.
— На поиски особого оружия?
— Угу, так что живее. Возьмёте сухпай, так как до вечера можем не вернуться. Всё, исполняй.
Красноармеец козырнул и умчался, не обратив моё внимание или не заметив факта нарушения караульной службы. Всё-таки, он находился на посту у моей землянки, а не являлся моим ординарцем. Думаю, тут всё дело в моём статусе, благодаря которому мне списывают многие прегрешения. Один Морозов иногда взбрыкивает и сверлит подозрительным взглядом мою спину, да бойцов изредка таскает в свою землянку на допрос.
Когда оба бойца оказались рядом, я ткнул Паршину в его «светку».
— Поменяй на немецкий пулемёт, возможно, придётся столкнуться с врагом, а винтовка не создаст нужного огневого прикрытия.
— Так зачем фашистский брать-то, товарищ лейтенант государственной безопасности? Может быть, дегтярь
— В целях конспирации, товарищ красноармеец.
— А-а, — понятливо протянул тот, хотя я готов правую руку отдать, что ни черта он не понял. — Сейчас всё сделаю.
— И возьми три магазина с лентой для своего товарища, положит в свой мешок. Чтобы запас патронов был! — крикнул я ему вслед.
Не будь в отряде такой настрой против немецкого оружия, то я бы все расчёты с ДП поменял на МГ. А что? Немецкое оружие легче, удобнее, выше темп стрельбы и точность. Недаром её назвали «пилой Гитлера». Есть за что. Тем более, сейчас все образцы вполне хорошего качества, это позже, через год-два пойдёт удешевление производства, которое скажется на оружии в худшую сторону.
Вышли из лагеря мы через полчаса. Так долго просидели из-за Морозова, которому вдруг ни с того ни с сего в голову пришла идея нас сопровождать. Пришлось устроить тому выволочку, вызвать командира партизан и потом эту парочку отправить заниматься с бойцами боевой подготовкой. В частности, изучением СВТ. А Морозову дополнительно устроил головомойку и пропесочивание: у него почти две сотни новичков в отряде появилось, должен заниматься фильтрацией и допросами, выявлять агентов и сочувствующих немцам. А он вместо всего этого страдает паранойей в мой адрес.
С красноармейцами я отшагал больше двадцати часов, петляя следы и устраивая короткие засады на тот случай, если за нашей троицей следует «хвост» из лагеря.
— Товарищ лейтенант, — обратился Паршин, вспомнив мои указания насчёт боевой обстановки и сокращения в обращении, — а от кого мы прячемся?
— В лагере стало очень много людей, про которых мы знаем… да считай, что и не знаем ничего. А немцам очень интересна наша секретная лаборатория. Так интересна, что они не поскупятся ни на какие деньги, чтобы не перекупить кого-то и не заслать к нам своих шпионов.
— Советские люди не возьмут денег у фашистов!
— Не возьмут, — спорить не хотелось, хотя я мог легко убедить собеседников в своих словах, местные ещё слишком наивны, не поднаторели в словесных и особенно в интернетовских баталиях, поэтому я привёл другие аргументы. — Но есть же предатели из тех немцев, которые у нас долго жили. Или белоэмигранты. Таких людей фашисты просто переоденут в нашу форму, поморят голодом несколько дней, чтобы не выделялись из толпы сытой ряшкой, может даже, синяков наставят для достоверности и сунут в толпу пленных или группу окруженцев в надежде, что они попадут в наш отряд.
— Вот же гады, — заскрипел зубами Седов. — Всегда ненавидел беляков, отец с ними сражался. Ногу потерял. А они вон как… гады.
— Это не обязательно, Седов, чтобы у нас такие оказались. Но шанс имеется и потому нужно стеречься.
Наконец, я подыскал удобный овражек, заросший со всех сторон непролазным кустарником и деревьями. Кое-как пробравшись в него, я достал два листка отпечатанных бланков и вручил каждому своему сопровождающему.
— Это расписка, что вы обязуетесь молчать обо всём, что сейчас узнаете, — сказал я.