Homo Фабер
Шрифт:
Я говорю ей:
– Ты не изменилась!
– Ты находишь? А ты разве изменился?
Ее квартира - жилище ученого (это я сказал ей совершенно откровенно, а позже Ганна в каком-то разговоре привела эти мои слова о жилище ученого в доказательство того, что и я считаю науку монополией мужчин, как и вообще все духовное). Стены уставлены книжными полками, а письменный стол завален черепками с этикетками. Впрочем, вообще-то я сперва не заметил в квартире старинных вещей, напротив, мебель была вполне современная, что, признаться, меня сильно удивило.
–
Она только усмехнулась.
– Я это серьезно, - говорю я.
– А ты по-прежнему?
– спрашивает от.
Иногда я переставал ее понимать.
– А ты по-прежнему забегаешь вперед?
– спрашивает она. Я был рад, что Ганна хоть улыбнулась.
...И мне стало ясно: угрызения совести, которые испытываешь, когда не женишься на девушке, с которой был близок, оказываются совершенно напрасными. Ганне я был не нужен. Машины у нее не было, телевизора тоже, но она была довольна своей жизнью.
– Красивая у тебя квартира, - говорю я.
Я спросил ее про мужа.
– Да, Пипер, - говорит она.
Казалось, он ей тоже не нужен, даже в материальном отношении. Уже многие годы она сама зарабатывает себе на жизнь (в чем состоит ее работа, я, честно говоря, и сейчас еще толком не понимаю), зарабатывает не очень много, но ей хватает, в этом я убедился. Ее костюм выдержал бы даже придирчивый взгляд Айви, и, не считая старинных стенных часов с потрескавшимся циферблатом, ее квартира, как я уже сказал, была обставлена вполне современно.
– А ты как живешь?
– спрашивает она.
На мне был чужой пиджак, который мне одолжили в больнице, я себя в нем плохо чувствовал, он был не по мне, и я это все время ощущал: слишком широкий - я ведь худой - и при этом чересчур короткий, а рукава как у детской курточки. Как только Ганна пошла на кухню, я его снял, но рубашка моя тоже никуда не годилась, она была вся перепачкана кровью.
– Может быть, примешь ванну, пока я приготовлю еду?
Она накрывала на стол.
– Охотно, - говорю я, - я насквозь пропотел.
Она вела себя трогательно-предупредительно и при этом очень деловито; она зажгла газовую колонку и объяснила мне, как ее выключать, принесла мыло и чистое махровое полотенце.
– Как ноги?
– спрашивает она.
Она все время что-то делает.
– С какой стати в гостиницу?
– недоумевает она.
– Само собой разумеется, ты можешь жить здесь.
Я все время ощущал, что я небрит.
Ванна наливалась очень медленно. От горячей воды шел пар. Ганна разбавила ее холодной, будто я сам не мог этого сделать; я сидел на табуретке, как гость, ноги очень болели; Ганна открыла фрамугу, пар был такой густой, что сквозь него я видел только ее движения, а они за эти годы не изменились, нисколько не изменились.
– Я всегда думал, что ты злишься на меня за то, что у нас тогда получилось, - говорю я.
Ганна удивилась.
– Злюсь? За что? За то, что мы не поженились? Это было бы
Она просто высмеяла меня.
– Нет, серьезно, ты в самом деле думал, что я злюсь на тебя, Вальтер, злюсь двадцать один год подряд?
Ванна была готова.
– Почему несчастьем?
– спрашиваю я.
Больше мы ни разу не говорили о нашей несостоявшейся женитьбе, Ганна была права, у нас теперь были иные заботы.
– Ты раньше знала, - спрашиваю я, - что смертность от укусов змей не превышает трех - десяти процентов?
Меня поразили эти цифры.
Но Ганна не придавала значения статистике, это я вскоре заметил. Я произнес в ванной комнате целую речь о статистике. Ганна равнодушно выслушала меня, не перебивая, и сказала:
– Твоя ванна стынет.
Не знаю, как долго я пролежал тогда в ванне, положив перевязанные ноги на борта, - я думал о статистике, об Иоахиме, который повесился, думал о будущем, думал... пока не замерз; сам не знаю, о чем думал, я, так сказать, не мог решиться признаться себе самому, о чем я думал. Я глядел на флакончики, тюбики и коробочки - всевозможные женские причиндалы, и я уже не мог представить себе Ганны - Ганна тогдашняя, Ганна сегодняшняя, ни той, ни другой я уже не мог себе представить. Я закоченел в остывшей воде, но мне не хотелось снова влезть в окровавленную рубашку - я не ответил, когда Ганна меня окликнула.
Что это со мной случилось?
Я сам не знал.
Чай или кофе?
Я измучился за день, отсюда моя подавленность, мне, вообще-то говоря, несвойственная, отсюда и всякие дурацкие мысли (ванна - это саркофаг, как у этрусков), настоящий бред от общей подавленности и озноба.
– Да, - отвечаю я, - выхожу.
Собственно говоря, у меня не было намерений встречаться с Ганной: в Афинах я не собирался задерживаться, я хотел тут же, не теряя ни часу, отправиться на аэродром. Мой отпуск кончился.
Как доставить "ситроен", который мне одолжил Вильямс, назад в Париж, было для меня загадкой. Машина стояла в Бари, и я не знал даже имени хозяина гаража.
– Да!
– кричу я.
– Выхожу!
Но не двинулся с места.
Аппиева дорога...
Мумия в Ватикане...
Мое тело в воде...
Я не признаю самоубийства. Оно ведь не меняет того факта, что ты жил на земле, а в ту минуту я желал лишь одного - никогда не существовать!
– Вальтер, - спрашивает она, - ты выходишь?
Я не запер дверь ванной, и Ганна (так я себе это вдруг представил) могла бы свободно войти сюда и зарубить меня топором; и лежал с закрытыми глазами, чтобы не видеть своего старого тела.
Ганна говорила по телефону.
Почему все это произошло именно со мной?
Потом весь вечер я снова разговаривал, словно ничего не случилось. Без притворства. Собственно говоря, ничего и не случилось, ведь главное - что спасли Сабет. Благодаря сыворотке. Я спросил Ганну, почему она не верит статистике, а вместо этого верит в судьбу и тому подобное.