Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса
Шрифт:
— Эта борода, — сказал он, дергая щетинистую поросль, — понимаете, мне кажется, я еще не готов куда-то выйти с такой бородой.
— Так сбрейте, — посоветовал я, — потом снова начнете отращивать, когда вернетесь домой.
Я обвел взглядом то, что им приходилось называть домом. Осуждал ли я их за это? Конечно же нет, дурак этакий. Он серьезно посмотрел на меня.
— Жалко… Я уже две недели ее отпускаю.
Иными словами, он начал отращивать ее еще до своего прелюбодейского побега — вместо нового органа храбрости.
— Бородка очень милая, — сказала Имогена, целуя бороду, — и всем понравится, Билли, вот увидишь.
Она скатилась с постели.
— Если вы, — сказал я, — собираетесь одеваться, то я лучше пойду и подожду вас где-нибудь, хорошо?
— Здесь есть комната для завтраков, правда, завтраков они больше не подают, но название осталось.
— Не будь чертовым слюнтяем, — сказала Имогена, — он знает, как выглядит женщина.
— Я не о вашей скромности пекусь, — сказал я, — а о… эээ… скромности мистера Уинтерботтома.
— Не в бровь, а в глаз, — сказала Имогена и присела на корточки, лицом ко мне, к газовому камину. — Вы бы убедились в этом, если бы спали с ним. Господи, что за чертова холодрыга сегодня. И что же могло заставить вас вернуться сюда из Индии или откуда там?
— Я делал то, что должен. С Цейлона. Если вы пробыли здесь неделю, — спросил я, — значит, приехали где-то под Рождество?
— На следующий день, — гордо сказал Уинтерботтом. — Она — самый лучший рождественский подарок за всю мою жизнь.
Я почувствовал некую жалость к ним, смешанную с восхищением, затеявшими поездку в стылый пустой город, пока другие доедали в тепле холодную индейку и жаркое, а на каминной полке этих других ждали билеты на пантомиму. Но от меня они не получат ни пенни. Имогена в покрывале, стуча зубами от холода, опрометью выбежала из комнаты, наверное в туалет. Мы с Уинтерботтомом остались одни. Он, мужественно приосанившись, встал против камина, застегнул воротник, повязал галстук и сказал:
— Я и сейчас думаю, что мы поступили правильно. Нельзя всю жизнь притворяться.
— Можете отпечатать этот лозунг первым же своим тиражом, — сказал я, — и отослать один экземпляр моей сестре Берил.
— Так вы поможете? — спросил он без всякой надежды. — Уверен, я смогу раскрутиться. И мне не так много нужно на самом-то деле — пара сотен всего.
— Но вы на самом-то деле ничего обо мне не знаете. Я же вам не близкий друг, знакомый с детства. Я совершенно чужой человек, просто посторонний прохожий. Я о том, что вы не можете на меня рассчитывать.
— Ах, это… — ответил Уинтерботтом, пытаясь застегнуть запонку. — Что вы, нет, я и не собирался на кого-то рассчитывать.
Огонь в газовом камине осел, и немедленно завел свою хриплую лебединую песню, постреливая воздухом из горелки.
— Ой черт, — сказал Уинтерботтом, — только деньги съедает. Не знаю, как мы это устроим. — Он нашарил шиллинг, бросил в прорезь и снова зажег оживший чадный фитиль. Огонь заплясал весело, но камин уже остыл. — Однако в качестве инвестиции, — продолжил он, — или займа.
— Я подумаю, — сказал я безвольно. — Но моральная сторона всего этого…
— Не надо об этом, — зашептал он испуганно, — она вот-вот вернется.
Но она уже была тут как тут, блистательная, но казавшаяся такой холодной, какой только может быть женщина.
— Чертова стужа, — дрожала она, скорчившись и обхватив себя обеими руками, как будто защищая крохотное пламя, теплившееся где-то в области пупка.
Она деловито принялась застегивать на себе состоящие из тесемок эластичные предметы туалета, с помощью которых женщина тонко подсмеивается над гравитацией. Уинтерботтому пришлось
— Кошмар, я забыл умыться.
— Вы выглядите достаточно чистым, — сказал я, мечтая о первой за день выпивке.
— Ох, Билли, какой же ты жуткий зануда, малыш. Пойди оботрись моей фланелькой, чертов грязнуля, — сказала она, и он вышел.
— Итак, — сказал я.
— Итак, — сказала она, роясь в сумочке.
— Что все-таки происходит?
— Вы же сами видите, что он нуждается в том, чтобы кто-то за ним присмотрел, — сказала она. — Так что хватит задавать дурацкие вопросы, мистер… как вас зовут, кстати?
Я степенно достал визитку и протянул ей. Она скорчила гримаску, качая головой туда-сюда, как будто перед ней был нотный текст, а она дурашливо изображала, что не знает нотной грамоты.
— Я имею в виду настоящее ваше имя, — произнесла она. Все зовут меня Дж. У. Есть один человек, который называет меня Перси, но как Лючия из оперы не знает, почему ее зовут Мими[51], так и я не знаю, почему меня зовут Дж. У.
— А вы смышленый шельмец, а?
— Вполне, — ответил я.
Она спрятала визитку в сумочку. Уинтерботтом, освеживший «фланелькой» лицо и руки, явился как раз вовремя, потому что выходить нужно было безотлагательно. Я единственный не забыл выключить газ перед уходом. Мы дошли пешком до метро и стали ждать поезда до Пиккадилли. Что бы я ни сделал — я кругом оказывался виноват, как жертвы архиепископа Мортона[52]. Возьми я такси — и показался бы выпендрежником, насмехающимся над бедностью, которой я не собираюсь помогать, а ожидание метро стало притоптывающей, дрожащей и дующей на руки демонстрацией моей скупости. Но мы провалились в путешествие на эротическую Пиккадилли, как в сон, в котором Имогена и Уинтерботтом придирчиво сверяли остановки с картой, расположенной, согласно здравому геометрическому смыслу, на уровне пассажирских глаз в окружении всяческой рекламы. Рты приоткрыты, глаза нараспашку — ни дать ни взять двое деревенских пентюхов, на денек загулявших в столице. Время от времени они переглядывались и глупо хихикали. Я сидел напротив, нахохлившись в своем пальто, мрачный и нелюбимый: ни шиша они от меня не получат. Впрочем, выпивку и еду — так и быть. Я привел их в просторное новое питейное заведение — не паб, а чистый тебе дворец с собственным неугасающим дневным светом. Нам пришлось взойти по ступеням в зал, устеленный поглощающим шаги ковром, на котором стояли розовые и теоретически неудобные стулья. Имогена с наслаждением сняла перчатки:
— Ах, тут тепло, — произнесла она ясным голосом премьерши, и все мужчины посмотрели на нее.
Мы сели за столик, из-за стойки вышла Юнона лет сорока — блондинка вся в черном в расцвете своей изобильной красоты — и направилась к нам за заказом. Они с Имогеной обменялись молниеносными звериными взглядами. Юнона спросила:
— Ну что, джентльмены?
Запахло жареным, и я сказал:
— Нам всем хорошего сухого шерри, правда?
— Нет, — сказала Имогена. Я хочу большой «Джин-энд-ит»[53]. Большой, — повторила она.