Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса
Шрифт:
Мистер Денхэм полагает, что деньги надо хранить в банке. Когда его спросили, каково его мнение о возрождении традиции меценатства, он сообщил, что считает его выбрасыванием денег на ветер и что в своем кратком посещении отечества он располагает временем только для развлечений и «поглощения напитков разного сорта».
Я — хохотирен, ты — улыбато, он — смейон. Заметочку сию тиснула моя дорогая сестрица Берил в разделе местных новостей. Мне понравилось «перезревших» и банальные гомерические эпитеты, слизанные из «Тайм». Явное дело, коварный Эверетт подсобил с «дополнительным материалом», как говорят на радио. Писулька была грязная, но вряд ли давала основание для судебного иска. Вечером я никуда не пойду.
Отец сказал:
— Несколько едко, не правда ли? — Он покашлял, еще раз пробежал фельетон и заметил: — И очень плохо набран шрифт. Но это характерный бич местной прессы.
Потом он прошел в прихожую проверить свои купоны телевизионных ставок на футбольные матчи. Я пытался утешиться с Энтони Троллопом, но соблазнительный голос современности все еще звал меня, искушал предаться тоскливому гипнотическому оку и отсутствию необходимости в мышлении или товариществе. После футбольных результатов и разочарованного кашля отца прозвучали громкие оркестровые прелюдии, приветствия и громкие голоса. Я отложил Троллопа и присоединился к промыванию мозгов.
Так что мы вернулись к предыдущей субботе, еще одному примеру американской жестокости, эпилогу с офицером в фетровой шляпе, вымогающим у нас с отцом деньги на помощь национальным гвардейцам, дабы искоренить детскую проституцию, потом балет ирисок, марширующие сигареты, песнь о растворимом кофе, величественно-дебильная дикторша и ее «Сейчас мы перейдем к…». Она что-то еще говорила кривым зеркалом, когда я ее выключил, перепуганная, как и я, наркотиком экрана, пламенем газовой горелки камина, голосами, начинавшими шептать в голове. Так что назрела прогулка по Клаттербак-авеню к «Черному лебедю», «Гадкому селезню», «Флаверовому козырю».
Я сидел с отцовскими закадычными дружками и хлестал виски, завязав с нонсенсом доброго старого английского пива, и услышал, как отец сказал:
— Мой парень собирается встретить Рождество на Цейлоне.
Древние и пожилые лица с завистью и подозрением обратились ко мне, и разъездной продавец медтехники позавидовал:
— Есть же счастливые люди, что еще сказать.
Тед Арден за его спиной как раз получил подношение в виде пухлого неощипанного гуся. Селвин плотоядно выглядывал из общего бара. В курительной было не пробиться. Там стояло ликование по поводу поражения «Арсенала», дамы хихикали над грушевым сидром. Седрик семенил по комнате, словно танцор, со своим подносом, который весело позвякивал в прокуренном воздухе. Тед Арден принес ящик со светлым элем из подвала и получил от человека ученого вида, которого я раньше не видел, одинокую зеленую орхидею в папиросной бумаге. Женские сообщества совершали экскурсии в туалет. Мужчины просто выходили отлить. Грозное предчувствие закрытия ястребом парило над всеми. И тогда вошли они.
Миссис Уинтерботтом в мутоновой шубке и ее обычный кавалер — Джек Браунлоу. Присутствовала также миссис Браунлоу, аппетитная и низколобая, ее сопровождал вычерпанный и страстный Чарли Уиттиер. И, конечно, Уинтер-принтер и Эвереттова дочка, матюгающееся дитя, фея прелестная и рыжая — глаза Уинтера не отрывались от нее, как от захватывающего фильма. Одно из творений Эверетта нашло своего печатника, а печатник, несущий миру истину, не устоял и включился в игру.
— Отвратительно, — не смог удержаться я. — Отвратительно.
Один из корешей отца услышал и сказал:
— Вы правы, чертовски отвратительно. Но что может сделать правительство? Люди, которым положено лучше знать, как закладывать их собачьи жизни в рассрочку. Вы бывали в их домах? Телевизор, одеяла с подогревом (я б тоже не отказался от такого, скажу я вам), тостеры, электрические миксеры и полотеры, и бог знает что еще. И все — в рассрочку.
Ах, что ж, если они хотят прелюбодейства, мне-то что за дело? У меня не было и не будет времени поболтать ни с моей удравшей пятифунтовой проституткой, ни с японочками, стоившими значительно меньше, но не
Глава 6
Итак, после нескольких дней, проведенных с отцом и в городских барах (в одном из них встретив одетого и зубатого Чарли Доза), и одного обеда с Арденами, я полетел к лету с юным Уикером. В Коломбо его ждала холостяцкая квартира, уже надраенная до блеска от поваренка до венецианского стекла. Счастливчик! Но я-то понимал, что ему еще учиться и учиться, юнец стеснялся смуглолицых улыбчивых людей и чувствовал нужду пугнуть их стародавней пародией на негритянскую порку. Он не имел в виду ничего дурного: быть белым — это чувствовать себя больным или голым. Кто-нибудь вроде меня обязательно должен, видимо, показать ему, как следует себя вести. И старший клерк — тамил, пользующийся своим возрастом и положением в компании, чтобы сбалансировать недостатки, которые было нетрудно вскрыть (неправильное использование денег на мелкие расходы, небрежности с документацией), пытался затюкать Уикера.
Так что пришлось провести месяц, в течение которого, тем не менее, я нечасто ходил на работу, но произвел небольшую точную настройку, доводку, а засим удалился, оставив после себя, надеюсь, весь механизм в отличном состоянии. Жил я в прохладном номере на верхнем этаже гостиницы «Маунт Лавина». В номере был и балкон, с которого я мог наблюдать дела вороньи вокруг огромного дождевого дерева. Вороны эти по утрам залетали через открытое окно и воровали свежие ананасы с чайного столика. Иногда они крали запонку, крышку от бутылки, рупию или кнопку. Они триумфально и нагло каркали, но мне они нравились больше всех, кого я встретил вдали от Японии. Эти вороны были честные воры, не такие, как девушка в лондонской гостинице. И они жили в огромном стабильном обществе, так что их ссоры звучали, как хор, и, поскольку они постоянно занимались воровством, у них никогда не было времени для прелюбодеяний или телевизора.
Коломбо был всего лишь ночлегом между Лондоном и Сингапуром, а гостиница — караван-сараем для упавших духом семей государственных служащих, новоиспеченных поселенцев и коммивояжеров — все не-туристы, путешествующие туристическим классом. Мир тесен для профессиональных экспатриантов, и практически каждый вечер я напивался с кем-то из знакомых. Кроме того, я заприятельствовал с милыми юношами и девушками, образцовыми стюардами и стюардессами. Они появлялись в стерильно белом — доктора и медсестры, перемогшие болезнь путешествий. И вот в подвальном баре однажды вечером я встретил незнакомца, похожего на рэкетира, одинокого, сентиментального, высоконравственного. Его имя, как он сказал, было Лен, и он возил то одно, то другое из Сингапура в Лондон или обратно каждый месяц. Он вычурно, с горестным чувством вещал о трудностях розничной продажи в Лондоне и вокруг, о недостатке преданности, о том, что никому нельзя верить в наше время.
— Я заговорил с вами только потому, — сказал он, — что вижу: каким-то образом вы запутались в себе самом, но я вижу многих здесь, кому я не поверю ни на грош. Вот ему, например. — Он указал пальцем через плечо. Я перевел взгляд на крайне безобидного казначея какого-то протектората. — Достаточно поглядеть на его лицо. Но вы другой, более искренний, — добавил Лен. — Я скажу вам, что игра уже вряд ли стоит свеч, если принять во внимание транспорт и реальную стоимость всего происходящего и вдобавок яростную борьбу за снижение цен, так что приходится вляпываться в жестокость, а жестокость — распоследнее в мире, что приходится мне по нраву.