Хорёк

Иванников Алексей Алексеевич

На что же я тратил периодически сваливавшееся богатство? На то же, на что и раньше: сладости и мороженное, плюс на какие-то игрушки. Мать ведь не выделяла карманных денег, ограничиваясь лишь необходимыми и обязательными тратами. Даже о ручках и тетрадках приходилось заботиться самому: так что я ничуть не стеснялся, раздевая какого-нибудь оболтуса из параллельного класса и лишая его целой серии завтраков и обедов!

Хуже обстояло дело с обувью и одеждой: я не зарабатывал столько, чтобы покупать их самому, мать же вечно брала мне самую дешёвку. На фоне одноклассников я выглядел настоящим голодранцем: самая паршивая школьная форма – брюки и пиджачок, самые дешёвые и примитивные рубашки и носки, и самые простые и легко разваливающиеся ботинки, в которых с какого-то момента приходилось покрывать огромные расстояния. Кое-кто смеялся надо мной – особенно вначале – и огромных усилий стоило мне превозмочь такое пренебрежение.

Я ведь был ещё и старше всех: на год, позволивший хоть как-то сократить

разницу в росте. Я не говорил? Да, моё упущение: просто в детский сад меня приняли на год позже, иначе отставание в физическом развитии стало бы просто катастрофическим. Но этот дефект вполне компенсировался превосходством в интеллекте. Может, на фоне моих ровесников я бы смотрелся просто как способный парень, но я ведь оказался не с ними, я учился вместе с оболтусами из более-менее привилегированных семей, попавших в школу по тому или иному стечению обстоятельств и не слишком обременённых интеллектом.

Конечно, были исключения: увлекавшийся химией и физикой Сергей или писавшая стишки Лена отличались безусловно от обычных в каждом классе отличников и зубрил. Именно с Сергеем у меня сложились отношения, тянувшие на дружеские, тем более что он совершенно не обращал внимание на разницу в росте и комплекции. Он как раз был высокий и худой, точнее – тощий как скелет, так что ему доставалось почти так же как мне. Только он мог постоять за себя: высокая очкастая глиста в скафандре (как называли его враги) обладал такими длинными рычагами, что мало кто решался задевать его по-настоящему. Он хоть и носил очки в тонкой оправе – болтавшиеся часто на самом кончике носа, но при попытках наездов резко ощетинивался и давал сдачи. Даже те, кто были старше на год, не связывались: я помню, какой отпор он дал в первом классе какому-то третьекласснику, не помню по какой причине наехавшему на Сергея! На драку в школьном дворе собралась куча зрителей, имевшая возможность насладиться тем, как умело и ловко он отбрыкивается от жирного здоровяка, так и не сумевшего одолеть Сергея в неравной драке и тихо в конце концов слинявшего. Однако сам он ни на кого не нападал: он увлекался астрономией, собирал марки, а позже – в средних уже классах – занялся химическими опытами, в которых я тоже принял некоторое участие.

В отличие от меня у него имелась полноценная семья, и жили они в отдельной нормальной квартире не так далеко от школы. Именно к нему ходил я в гости после уроков, если на улице стояла паршивая погода и было особо нечем заняться: я знал, что у него всегда найдётся дома новая игра или книга, а в холодильнике лежат остатки какого-нибудь пирога или торта, которые перепадут в том числе и мне.

Чем мы занимались? Да всем чем захочется: от обычного морского боя и телевизора до мелких пакостей, устраиваемых по телефону. У него ведь имелся цветной телевизор – неслыханная роскошь в те времена! Здоровый яркий телек отечественного производства позволял видеть намного лучше и больше, чем тот дохлый чёрно-белый «Рекорд», что стоял у нас с матерью дома, и иногда я специально только ради этого напрашивался к нему. Но Сергей был добрым ко мне: он безусловно видел и понимал моё положение, и совсем не имел ничего против того, чтобы делиться со мной плодами своего благополучия. Его родители ездили, кажется, и за границу, так что у него имелись и западные шмотки. Тырил ли я у него? Да вы что: никогда не был крысой, воровать же у лучшего и единственного настоящего друга: западло! Тем более что пару раз мне от него обламывались мелкие подарки. Мы же с ним были – друзья, двое против всех, имевших глупость или наглость наезжать на нашу нестандартную парочку. Он ведь выделялся и как самый высокий в классе – моя в этом смысле противоположность – так что иногда нас дразнили Дон Кихотом и Санчо Пансой: другой почти неразлучной парочкой, из других правда времён и народов.

В этом сравнении что-то было: умный и языкастый Санчо-Хорёк хорошо урановешивался устремлённым куда-то ввысь Кихотом-Сергеем, защищавшим меня и часто приходившим на помощь. Хотя блаженным идиотом он никогда не был: так же как и я, он любил, например, поиздеваться над идиотами или дураками, что мы делали регулярно и постоянно. Чаще всего по телефону: мы могли выбрать, допустим, какой-нибудь номер телефона, и несколько раз подряд приставать к беспечным изначально хозяевам с вопросом, не там ли находится сумасшедший дом, каждый раз ужесточая интонацию. Мы по очереди просили главврача названного выше учреждения, когда же взбешённый собеседник после пятого или шестого звонка догадывался наконец о нашей проделке и грозился милицией, мы весело ржали и посылали дурачка подальше. Кто же мог поймать нас в те времена в гигантском уже тогда раздувшемся городе без определителя номера и прочих специальных прибамбасов? Такая развлекуха становилась безопасной, и ни нам, ни случайной жертве ничем не грозила, так что мы не стеснялись и весело проводили время.

Среди перепадавших мне иногда от Сергея презентов попадалась жвачка: не та примитивная и убогая замазка, что выпускалась у нас и была общедоступна. Нет, он давал настоящую западную жвачку в ярких цветастых обёртках, которые уже сами по себе представляли ценность. Это была целая индустрия! Все мальчишки – даже из самых преуспевающих семей – собирали

разноцветные фантики и менялись потом, составляя серии и коллекции. У меня тоже скопилась россыпь случайных обёрток: если уж марки стоили дорого и были недоступны мне, то хотя бы так я тоже принимал участие в этом движении. Хотя одними только фантиками мой интерес к жвачке не ограничивался. Я любил и нагадить: неважно кому, лишь бы было интересно и увлекательно. Нажуёшь этак хороший кусок жвачки до состояния полной уделанности – когда уже она липнет к зубам и забирается в дырки от кариеса – и потом, выходя из вагона метро, налепишь на перекладину рядом с выходом. Или ещё раньше, до школы. Сидя на коленях у матери где-нибудь в ползущем по городу автобусе или троллейбусе, я любил портить всем костюмы и настроение: специально извазанным в густой луже носком ботинка я проводил по штанине сидевшего рядом серьёзного взрослого мужчины, внимательно наблюдая, как коричневые полоски исчерчивают однообразный до того фон. Мужчина тихо отодвигался: он ещё не видел прискорбных последствий такого опасного соседства и потому не проявлял особой нервозности и спешки. Нервы вскипали лишь потом, когда мужчина вставал и замечал наконец случившуюся неприятность, на что реагировал чаще всего злобным взглядом в мою сторону. Но что он мог поделать против моей абсолютной защищённости малым ростом и убогим видом, который уже тогда играл мне на руку? Никто не позволил бы взрослому сильному мужчине наказать тихое беззащитное существо, лишь снизу вверх смотревшее спокойными внимательными глазами. Он ведь не мог доказать, что я сделал это специально, чтобы наказать ещё одного наглого здоровяка за то, что он такой большой и сильный, и хоть как-то восстановить баланс. Сама идея – устранение несправедливости, допущенной ко мне злобной слепой природой – давно уже возрастала во мне из самых глубин моего естества, и если наглые жлобы не желали восстанавливать статус-кво, то приходилось брать дело в свои цепкие руки.

Совсем уж по-простому: когда я выпускал газы в едущем через город автобусе или троллейбусе, или вагоне метро: меня почти не раздражал собственный запах, чего нельзя было сказать о других. Они морщили лица, крутили носами, стараясь понять, какая же свинья испортила им поездку, однако обилие возможных кандидатов так и не позволяло определить источник.

А моя шутка с лифтом? Я любил, как бы это сказать, сначала дарить надежду, а потом уничтожать её, оставляя человека в растерянности. Заходя в лифт – на первом этаже – я ждал, когда же хлопнет вдалеке дверь, и дико спешащий человек – видя издали открытый зев, радостно припустит, что-то вскрикивая и хлопоча. Когда же ему оставалось метров пять, вот тут-то я и выходил на авансцену: отпуская сдерживаемые тонкими ручками двери, я быстро жал кнопку – желательно на последний, пятый этаж, и только что радующийся удаче человек – какая-нибудь тётка с большими авоськами или жалкий старикашка – оказывался с носом, испуская недовольство.

Однако просто поездкой на самый верх я не ограничивался: обнаружив достаточно рано несовершенства в конструкции лифта, я научился останавливать его на нужном этаже, заставляя целый подъезд уже грубо возмущаться и стоять на ушах. Для этого стоило всего лишь вставить небольшой прутик или палочку в раздвинутые створки в определённом месте, и на несколько часов я обеспечивал им весёлую радостную жизнь, с невинным видом возя в это время машинки по полу в нашей комнате.

Редко когда обнаруживались мои художества, но даже тогда я в-основном уходил от ответственности, во всяком случае когда пострадавший меня не знал. Прикинуться дурачком, изобразить непонимание или даже дикую радость, свойственную слабоумному дегенерату: вот что помогало справиться мне и выйти почти сухим из воды. Максимум, на который отваживалась жертва – дать слегка по шее и исторгнуть грубое ругательство, на что я незамедлительно реагировал. Маленьких бьют, какое свинство, вы только посмотрите на этого грубого здоровяка, позволяющего себе обижать такого маленького мальчика, пусть не слишком красивого, но всё равно не заслуживающего подобного отношения!

Снизу вверх спокойным взглядом встречал я атаку очередного провинившегося передо мной – уже одним фактом своей нормальности! – здоровяка, уходя почти всегда от ответственности за мелкие шалости и проделки. Хотя один раз – я запомнил это чётко – мне не повезло, и я оказался серьёзно наказан. За что? Можно сказать, за мороженное. Точнее говоря: за то, что в те давние времена мороженное сопровождало и оказывалось рядом. Вы ведь видели, как раньше летом его продавали: пачки и брикеты держали в больших металлических тележках, а чтобы оно не растаяло, туда клали сухой лёд.

Что это такое? Кажется, сжиженный азот или ещё какой-то газ: не помню точно. Так вот однажды летом, когда я с одноклассниками шёл куда-то по улице, по традиции я купил мороженное. И надо же было такому случиться, что к пачке прилип кусочек сухого льда.

Я, разумеется, слышал о жгучести вещества, однако это знали далеко на все. И я просто решил поставить эксперимент над одной одноклассницей, не слишком жаловавшей меня. Можно даже сказать, издевавшейся и третировавшей. Подкараулив момент, я опустил найденный кусочек ей за шиворот: она была не самая высокая девица, и когда она зачем-то наклонилась, моя шустрая лапка оказалась тут как тут и сделала своё дело.