Хороший, плохой, неживой
Шрифт:
Ощущая какую-то нереальную легкость, я вышла в кухню, щелкнула выключателем, обхватила себя руками за плечи, слушая пустоту этого помещения. Импровизированный письменный стол Айви с его серебристой техникой, чуть пахнущей озоном, странно смотрелся рядом с моими блестящими медными котлами, фарфоровыми ложками и пучками трав на крючьях. Кухня была полна нами обеими, тщательно разделенными в пространстве, но в пределах одних стен. Мне хотелось орать, звать кого-нибудь, скандалить, беситься, просить помощи. Но мне кто угодно скажет, чтобы бросила ее и уносила ноги.
Трясущимися пальцами я достала молоко и какао и принялась готовить
Наверняка это Пискари. Только у Пискари хватило бы сил и смелости, чтобы ее изнасиловать. А это изнасилование и было – она требовала, чтобы он остановился, он взял ее против ее воли. Изнасилование и есть.
Звякнул таймер микроволновки, и я затянула пояс халата потуже. У меня похолодели щеки, когда я увидела кровь на халате, на своих тапках, – часть уже почернела и свернулась, но была и свежая красная – из шеи Айви. Свернувшаяся дымилась – это была кровь вампира-нежити. Не удивительно, что Айви вырвало – она должна была огнем жечь изнутри.
Игнорируя мерзкую вонь горящей крови, я быстро сделала какао для Айви и отнесла к ней в комнату – вода в душе все еще шумела.
Ночник возле кровати заливал бело-розовую комнату мягким светом – спальня Айви так же мало напоминала логово вампира, как и ее ванная. Кожаные шторы, закрывающие от утреннего света, были спрятаны за белыми занавесками. Всю стену занимали фотографии в металлических рамках – она, ее мать, отец, сестра. Как иконостас.
Среди них много было зернистых фотографий перед рождественской елкой – халаты, улыбки, растрепанные со сна волосы. Каникулы: американские горки, загорелые облупленные носы и широкополые шляпы. Рассвет на пляже, отец обнимает за плечи Айви и ее сестру, защищая от холода. Более новые фотографии, более резкие и в живых цветах, но мне больше нравились старые. Улыбки стали механическими, у отца усталый вид. И ощущается дистанция между Айви и матерью. На самых последних фотографиях матери вообще не было.
Отвернувшись, я стянула с постели покрывало, открыв атласные черные простыни, пахнущие древесной золой. На ночном столике лежала книга о глубокой медитации и способах достижения измененных состояний сознания. Я разозлилась еще сильнее: Айви так старалась, и вот кто-то снова ее отбрасывает на первую клетку. Зачем? Зачем это все?
Оставив чашку рядом с книгой, я пошла к себе избавиться от окровавленного халата. Быстрыми от адреналина движениями я кое-как расчесала волосы и натянула джинсы с черным топом – самое теплое из чистых вещей, потому что зимнее еще из кладовки не доставала. Бросив халат и дымящиеся тапки мерзкой кучей на полу, я босиком прошла через всю церковь и взяла ночную рубашку с крючка на двери ванной Айви.
– Айви? – позвала я, неуверенно постучавшись в дверь собственной ванной, но услышала только шум воды. Ответа не было.
Больше я стучать не стала и толкнула дверь. Ванную заволакивал густой туман, от которого у меня легкие будто потяжелели.
– Айви? – позвала я снова, уже беспокоясь. – Ты как тут?
Она сидела на полу душевой кабинки, свернувшись клубком длинных рук и ног, вода стекала со склоненной головы, и тонкой струйкой с шеи в сток сбегала кровь. Внизу, на дне кабинки чуть более светлого оттенка краснота стекала из другого источника – с ног. Я уставилась, не в силах отвести
На секунду мне стало нехорошо. Волосы Айви прилипли к – коже, сама кожа побелела, неуклюже торчали руки и ноги, пара ножных браслетов чернела на белых щиколотках, как кандалы. Ее трясло, хотя вода была обжигающая, глаза она закрыла, и лицо дергалось от воспоминаний, которые теперь будут преследовать ее до самой смерти и вечность после. Кто сказал, что вампиризм обладает шармом? Вранье это. Иллюзия, прикрывающая уродливую реальность.
– Айви?
Глаза ее распахнулись, я отпрянула.
– Я больше не хочу думать, – сказала она тихо. И не мигала, хотя вода лилась по лицу. – Если я тебя убью, можно будет не думать.
Я попыталась проглотить слюну.
– Мне уйти? – шепнула я, хотя знала, что она меня не слышит.
Она закрыла глаза и скривилась. Подтянув колени к подбородку, чтобы прикрыться, она обхватила их руками и снова заплакала:
– Да.
Меня трясло, но я наклонилась над ней и выключила воду, схватила полотенце, грубое на ощупь, и остановилась.
– Айви? – позвала я ее испуганно. – Я не хочу к тебе прикасаться, встань, пожалуйста.
Слезы на ее лице смешивались с водой. Она встала и взяла полотенце. Когда она пообещала, что вытрется и оденется, я взяла ее окровавленную одежду вместе с собственным халатом и тапочками, прошла через всю церковь и выбросила все это на заднее крыльцо. От запаха горящей крови мутило, как от неудачных благовоний. Потом закопаю все это на кладбище.
Когда я вернулась, Айви лежала на кровати, свернувшись в клубок, волосы промочили подушку, какао стояло на столике нетронутым. Она лежала неподвижно, лицом к стене. Я взяла шерстяной плед в ногах кровати, чтобы ее укрыть, и она задрожала.
– Айви? – спросила я и осталась стоять в нерешительности, не зная, что делать.
– Я ему сказала «нет», – прошептала она.
Как будто серый рваный шелк медленно лег на снег.
Я села на покрытый тканью сундук у стены. Пискари. Но я не стала называть его имя, боясь спровоцировать какую-нибудь реакцию.
– Кист меня к нему привез, – сказала она, вспоминая.
Руки она скрестила на груди, и только пальцы были видны, вцепившиеся в плечи. Я побледнела, увидев, что под ногтями у нее наверняка чье-то мясо, и подтянула плед, чтобы их накрыть.
– Кист меня к нему привез, – повторила она, выговаривая слова медленно и тщательно. – Он был зол. Он сказал, что ты создаешь ему проблемы. Я ему ответила, что ты ничего плохого ему не хочешь, но он был зол. И очень на меня сердит.
Я наклонилась ближе, мне это все не нравилось.
– Он сказал, – шептала Айви почти неслышно, – что если я тебя не могу обуздать, он это сделает. Я ему сказала, что сделаю тебя своим наследником, что ты будешь вести себя хорошо и нет нужды тебя убивать, но я не смогла. – Она заговорила быстрее, почти лихорадочно. – Ты не захотела, а ведь это дар. Прости, мне очень, очень жаль, я пыталась тебе сказать, – говорила она в стену. – Я хотела сохранить тебе жизнь, но он хочет тебя видеть. Хочет с тобой говорить. Если только… – Она вдруг перестала дрожать: – Рэйчел, вчера… когда ты сказала, что тебе очень жаль – чего тебе было жаль? Что ты меня на это толкнула – или что сказала «нет»?