Хороший сын

Original title:

De Goede Zoon

by Rob van Essen

При оформлении диалогов и прямой речи в издании сохранена авторская пунктуация. Примечание редактора.

This publication has been made possible with financial support from the Dutch Foundation for Literature

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Copyright © Rob van Essen

Originally published by Uitgeverij Atlas Contact, Amsterdam, 2018

Слушай.

Что?

Я посылал тебе фрагмент из ХДПД. Успел посмотреть?

Это что? Футбол? Корфбол?

Нет, сериал. «Хорошие друзья – плохие друзья». Наверняка знаешь.

Ну да, слышал. А на что надо смотреть?

Сам поймешь. Начинается на одной минуте тридцати двух секундах. Материал не смонтированный, на звук внимания не обращай.

Подожди. ‹…› Так, картинка есть. Что это? Мне это вообще ни о чем не говорит. Кто все эти люди?

Новые персонажи, но это не важно, этим займемся потом. На интерьер посмотри.

Ну? В стиле пятидесятых-шестидесятых, и что?

Внимательно смотри. Ничего не замечаешь? Не узнаёшь?

Я в сериалах не шарю, на что смотреть-то?

Это интерьер Бонзо.

Черт, правда. Как это? Не совпадение же? Кто же… А, понятно.

Вот именно. Он что, специально? Или просто с ума сошел?

Может, вдохновение закончилось?

Понятия не имею, что там у этого персонажа с биографией, но ты же понимаешь. Если уже интерьер у него такой.

Да уж, могу себе представить.

Похоже, надо что-то делать.

Надо что-то делать.

(Расшифровка телефонного разговора из архивов НАДЗОРГА, без даты, двадцатый век, начало девяностых)

Сегодня в «Алберт Хейне» на улице Рейнстрат я устроил скандал. Ну то есть почти устроил, не совсем. В очереди за мной стояла женщина, которая начала выкладывать свои продукты на ленту, пока я еще выкладывал свои, а я не переношу, когда нарушают личное пространство, в данный момент это пространство принадлежит мне, да, я знаю, что роман так не начинают, я ведь, мать вашу, не колумнист какой-нибудь, но меня просто доводит до белого каления, когда с моим существованием никто не считается, и за одно это ее уже можно было бы убить, но вместе с тем ничего страшного-то и не произошло: она видела, сколько у меня всего покупок, и оставила для них достаточно места. То есть проблемы-то никакой и не было, можно даже сказать, что мы слаженно действовали вдвоем, как будто заранее сговорились рассчитаться на кассе как можно более оперативно и гладко, но все равно, можно было хотя бы толкнуть ее хорошенько или смести одним широким жестом все ее продукты с ленты – я уже буквально видел, как ее баночка с вареньем разлетается на плиточном полу на множество осколков, – можно было хотя бы отчитать ее за такое поведение, но и это не получилось бы, потому что я знаю: в такие моменты я мямлю что-нибудь невразумительное. И, конечно, я мог бы заранее, дома, сочинять и записывать то, что можно в таких случаях бросить другому в лицо, но и тогда непонятно, откуда брать легкость морального превосходства, которая позволяет произносить подобные тексты убедительно. Такие тексты не для меня, такие ситуации не для меня, я слишком добрый, слишком уступчивый, говорю же: я почти устроил скандал, и вместо того, чтобы что-то в себе изменить, я лишь усугубил эту свою уступчивость занятиями буддизмом и медитацией. Все эти попытки научиться рассудительности и милосердию, что они мне дали? С годами во мне поселился маленький недоделанный буддист, маленький лысый недобуддист в оранжевых одеждах, я откормил его курсами медитации и разными книгами и брошюрами, и в благодарность за это он своей лишенной привязанностей, всепрощающей улыбкой учит меня принимать такие ситуации, как вот сейчас у кассы: отпусти это, это гнев, но не твой гнев, это злость, но не твоя злость, ты сам создаешь себе страдание, испытывая привязанность к своему настроению. Мне надо бы сбить улыбку с его лица, лучше всего было бы уцепиться за края грудной клетки, слева и справа, растянуть все это пошире, запустить внутрь руки и придушить этого маленького лысого внутреннего буддиста, так пережать ему горло, чтобы у него раздулась голова и глаза, как стеклянные шарики, вылетели из глазниц и разбились о стену.

А потом пойти расстреливать всех и вся, хоть бы в том же «Алберт Хейне». Не получится, конечно, у меня столько патронов нет, у меня и оружия-то нет. Я безоружен. Два слова, от которых стынет кровь. Уже шестьдесят лет я разгуливаю по планете без оружия. По большей части мирных шестьдесят лет, это да, но мне вдруг становится очевидной вся абсурдность этого, как будто эти шестьдесят лет я разгуливал по планете голышом, приглашая всех встречных делать со мной что угодно. Но все, хватит! Я

смогу обрести душевный покой только в том случае, если обзаведусь оружием. Достаточно будет пистолета, ну или револьвера, чем там они отличаются, видите, я совсем ничего не знаю об оружии, не говоря уж о том, как его раздобыть. Найти подозрительного вида кафе, подойти к бармену и спросить, нельзя ли… Думаю, что ничего не выйдет. Когда я работал в архиве, можно было бы попросить Де Мейстера: у него были связи, хоть мы об этом и не знали, я, во всяком случае, не знал; то есть так бы тоже ничего не получилось, да и лет уже сколько прошло, сорок лет. Если бы я тогда купил оружие, оно бы уже давно проржавело насквозь, лежа на чердаке или в кухонном ящике, все равно пришлось бы новое покупать. А взять и заказать что-нибудь с доставкой на дом – так я тоже не умею, даже если и получится, то неизвестно, в какие списки тебя занесут. Так что скоро я опять выйду на улицу голышом, как во сне, о котором утром стыдно вспомнить. Стыд! Сны для этого видеть не обязательно, достаточно сходить в «Алберт Хейн».

Вернувшись домой и разобрав покупки, я уселся в мамино электрическое кресло, которое вот уже неделю стоит посреди комнаты, как мастодонт, на том самом месте, где его поставили грузчики; место неправильное, сразу понятно, что я буду постоянно спотыкаться о шнур. Поставьте туда, пожалуйста, да, спасибо. И только сейчас я понимаю, что нужно было дать им чаевые. На обратном пути они наверняка возмущались. Хотя, может, и нет, может, они ломали голову, зачем этому дядьке старое кресло-трансформер, доставшееся ему от матери. Что ж, господа, могу рассказать: этот дядька и сам не знает зачем, сестра его от кресла отказалась, дом престарелых тоже, и, собирая вещи в палате матери, он вдруг подумал, что так будет хорошо, и в очередной раз пал жертвой своего квазибуддизма: доверяй своей интуиции, тут задействованы глубокие слои сознания, это чувство возникло не на пустом месте, кресло хочет к тебе.

И вот сижу я у себя в гостиной в массивном, уродливом до безобразия кресле-трансформере, обтянутом оранжевой и коричневой тканью, и играюсь с блоком управления. На иконках белым помечены части кресла, которые можно привести в движение соответствующей кнопкой; частей всего три, а кнопок шесть, на каждую часть кнопка «вверх» и кнопка «вниз», но все равно каждый раз, когда я нажимаю кнопку, то, что происходит, застает меня врасплох; не бывает так, чтобы то, что именно движется и куда, соответствовало моим ожиданиям. БЗЗЗТ. Хотел опустить спинку. Поднимается подставка для ног. БЗЗЗЗЗЗТ. Сиденье едет вверх и опрокидывается вперед. БЗЗЗТ. Хочу опустить сиденье, чтобы не вывалиться из кресла, но теперь опускается подставка для ног. БЗЗЗЗТ. А сейчас спинка опять отъезжает.

Двадцать лет назад я объяснял своей матери, как этим пультом управления пользоваться. Она вцеплялась в него мертвой хваткой и жала на кнопки сразу несколькими пальцами свободной руки, БЗЗЗТ, БЗЗЗЗТ, БЗЗЗТ, а кресло каждый раз делало не то, что ей хотелось, – ни в первый день, ни когда-либо потом. И я объяснял ей, и терпения моего с каждым разом становилось все меньше: смотри, тут изображено шесть маленьких кресел, и у каждой кнопки та часть кресла, которой управляет эта кнопка, выделена белым, видишь? Вот на этой картинке белая спинка, значит, что эта кнопка делает?.. Именно! А на следующий день все повторялось заново. У нее ничего не получалось, но она даже не пыталась в этом разобраться. Всю свою жизнь она на мгновение застывала, перед тем как что-то предпринять, как будто ей было страшно, как будто она боялась, что она сделает все неправильно и ее за это накажут или посмеются над ней; и если уж она решалась действовать, то второпях, не раздумывая, как будто пытаясь компенсировать упущенное время, ту долю секунды, на которую она превратилась в лед. И с креслом было то же самое: она остервенело тыкала во все кнопки подряд в надежде, что все получится само собой. Как же меня это бесило. Бог ты мой, да посмотри ты уже на значки и спокойно разберись! А теперь я сам сижу и ковыряюсь с этими кнопками. Может, как раз с этой целью высшая сила препоручила это кресло моим заботам, чтобы научить меня скромности, чтобы поставить меня на место.

Когда первое время после смерти отца она жила в отдельной квартире при доме престарелых и я еще мог выводить ее на прогулку, на обратном пути она, задолго до того, как в поле видимости появлялась ее дверь, доставала из сумки ключ и держала его перед собой как маленькое колющее оружие; как же меня это раздражало: да нам идти еще метров триста, мать, мы даже за угол еще не завернули, неужели обязательно доставать ключ прямо сейчас? А теперь я все чаще замечаю, что, возвращаясь из «Алберт Хейна», сам зажимаю ключ в руке, еще не дойдя до своей улицы, и держу его, действительно, как колющее оружие; как будто это передается по наследству. И все время эта спешка, все время стремление пропустить какие-то необходимые фазы и сразу перескочить к последнему этапу, неумение быть полностью вовлеченным в процесс. Все то, от чего я должен был отучиться на курсах медитации. Пока что кресло справляется гораздо лучше, чем все эти семинары и тренинги, вместе взятые. БЗЗЗТ. Спинка опускается вниз, смотри-ка, с первого раза правильно.

Кресло старое, неизвестно, на сколько его механики еще хватит. По идее, давно надо было купить ей более новую модель, но она в нем уже почти не сидела: все свое время она проводила в общей гостиной вместе с другими стариками, страдающими деменцией, и там у них стояли кресла-трансформеры на несколько поколений новее. Как-то несколько месяцев назад я зашел в эту гостиную и не поверил своим глазам: казалось, все они, десять старушек и один старичок, все как один слабоумные, сидят на мостике звездолета «Энтерпрайз», только без аппаратуры и экранов, одиннадцать ветхих тел в новейших мягких креслах с высокими спинками и анатомическими подушками, бесстрашно следующие в направлении, откуда еще никто не возвращался. А между креслами к тому же бесшумно скользили по полу два робота-сиделки, покрытые мехом, который можно гладить; к ним я тоже так и не привык, хотя они разъезжали там уже несколько лет. При виде них я каждый раз думал, что здесь что-то не так, что им тут не место, как будто их транспортировали сюда из будущего. Но последнее время со мной такое бывает, мне кажется, что из будущего на меня так и сыплются какие-то новые вещи, старею, не иначе; раньше в шестьдесят лет ты только начинал жить, как будто тебе сорок, но это нам тогда было сорок, а шестьдесят было им.