Хороший сын

ван Эссен Роб

Глава 7

Я отвлекся и не заметил, как и куда, но мы пришли, Леннокс толкает стеклянную дверь, мы в гостинице, где, наверное, и переночуем. За стойкой регистрации темно, как будто где-то перегорела лампочка. – Настоящее имя писать? – спрашиваю я перед тем, как вводить данные на грудиатуре робота-регистратора. Ну да, отвечает Леннокс, если только ты не хочешь побыть кем-то другим, но сейчас, наверное, уже поздно. Поздно? Да, сколько тебе сейчас,

шестьдесят? А, вот ты о чем. Робот-регистратор улыбается, каждые несколько секунд он натягивает приветливую гримасу, выражающую терпеливую иронию, но это моя собственная интерпретация, это ведь всего лишь прибор, давайте не будем об этом забывать. А что наверняка, так это что он, как пить дать, ведет запись всего, что происходит вокруг, включая мой вопрос, писать ли настоящее имя, так что теперь уже точно нет смысла придумывать новое. Я набираю свое имя. Я уже не в первый раз заселяюсь в гостиницу при помощи такого робота и знаю, что это прибор, но все равно процесс введения моих данных у него на груди остается на удивление интимным. Было бы неплохо, если бы при нажатии определенного сочетания клавиш робот издавал легкий вздох наслаждения, но это слишком фривольно, времена сейчас не те, может оказаться, что это подпадает под понятие харассмента, и в случае безответственного использования подобных комбинаций тебя арестуют. Спасибо, говорит робот. Называет меня по имени, которое я только что впечатал и которое и есть мое имя, вот ваша ключ-карта. Он протягивает мне свою бледную руку, как будто просит милостыню, из щели в запястье выдвигается карточка и падает ему в ладонь. Щель выглядит какой-то несчастной, как будто это незажившая рана от попытки самоубийства – как будто роботов уже сейчас не устраивает этот мир, ведь такая щель есть у каждого из них. Мне всегда хотелось сказать одному из них, что резать нужно вдоль, а не поперек, так кровь вытекает быстрее, но я молчу: легко может оказаться, что они ответят, что у них нет крови, этим нейтральным тоном, за которым скрывается бездна жестоких насмешек и желчного сарказма, а то еще могут попросить меня закатать рукав, сказав: да, спасибо, а теперь второй, и, склонив задумчиво голову, покивают, как будто так они и думали; с ними не поймешь, сколько всего они о тебе знают, после того как ты ввел свое имя. Единственное, на что можно надеяться, так это что им пофиг, а если нет, то всегда можно что-то придумать; я как-то работал в кафе, так сколько раз там в раковине лежало битое стекло, – но чем это я занят, мысленной защитой от прибора?

Пожалуйста, возьмите карту, говорит робот, пожалуйста, возьмите карту. Звучит

настойчиво, как будто у него сейчас сведет руку. Я беру карточку. Вот сейчас бы ему надо было облегченно вздохнуть, но они так не запрограммированы, повторюсь еще раз: в принципе, это простые аппараты, а насмешка и сарказм только у меня в голове.

Через полчаса мы сидим в ресторане, который выбрал Леннокс. Это маленький итальянский ресторан, скатерти на столах, как и полагается, в красно-белую клетку, но они из клеенки. Не все столы заняты, через несколько столиков от нас сидит молодая семья, во всяком случае, я вижу мужчину, женщину и мальчика лет четырех, может быть, конечно, и по-другому: мальчик пригласил свою няню с бойфрендом в ресторан на пиццу и бокал красного вина, но будем все же пока исходить из того, что это семья. И после того как им принесли еду (и верно, пиццу), они складывают руки у груди и молятся, не только взрослые, но и мальчик, очень проникновенно, как умеют только дети, потому что иначе они не умеют. Пока верят, во всяком случае, но кто слышал о разуверившихся четырехлетках, они еще слишком маленькие, со мной это случилось намного позже. Они серьезно относятся к делу, их молитва длится дольше, чем господи-благослови-эту-трапезу-аминь, чего можно было бы ожидать от верующих, ужинающих не дома; и как же все-таки странно видеть людей, которые верят в то, от чего ты отказался кучу лет назад. Что с ними не так, они что, еще не слышали великую новость? Мне интересно, какую молитву они произносят – Где многим горек хлеб, Господь, там Ты кормишь нас досыта, – но эта молитва устарела уже тогда, когда ее произносил отец, к тому же вряд ли это наши соотечественники. Отец всегда молился вслух, до и после еды, а потом перестал. Почему – я так никогда и не узнал; может, он решил, что мы с сестрой уже слишком большие и что больше не надо нас учить, как это делается; и с тех пор мы молились в тишине, мать не стала брать эту обязанность на себя, она, конечно же, считала, что не сможет, она считала про себя, что ничего не может; а так от нее ничего и не требовалось, и никто ее не оценивал, она даже обходилась без списков покупок, чтобы никто не смеялся над ее почерком. Она полагала, что у других все получается лучше, и думала так не на пустом месте – за несколько лет до того, как у нее началась деменция, она рассказала, что ей ответила подруга на новость о том, что она обручилась с человеком, который потом станет моим отцом: ты за него

Конец ознакомительного фрагмента.