Хосров и Ширин
Шрифт:
Наверно, думает мой «славный» сын — змея.
Чтоб сделаться плодом, цветок возник не каждый.
И сладость сахара сокрыл тростник не каждый.
В былом отцеубийц немало я найду.
Железо — из руды и все же бьет руду.
И множество чужих с врожденным чувством чести
Нам ближе, чем родня, исполненная лести».
«О прозорливый шах! — сказал Бузург-Умид. —
Твой ум — познать и свет и
Пускай твоя душа в нем злое примечала.
Но сущности твоей в нем кроются начала.
Ты с сыном не враждуй, на нем твоя печать,
От кровной связи кровь не надо отлучать.
Никто не станет, шах, бить деревцо граната, —
В венце своих плодов горит оно богато.
А тута деревцо и треплют и трясут, —
Ведь головою вниз детей повесил тут.
Ты благ — и сын твой благ. Ведь слепок самый точный.
Сажаемый чеснок — и взросший плод чесночный.
Когда кроят парчу, владыка, то к чему
Обрезки отвергать? — Берут их на кайму.
Пускай строптив твой сын, забудь свои невзгоды.
Строптивость не страшна — ее смиряют годы.
Он юн. Но буйных дней промчится череда, —
От буйства в старости не станет и следа».
Хосров уединяется в храм огня.
Шируйе заключает его в темницу
Решает царь Хосров, уже усталый телом,
Что должен храм огня быть царственным пределом,
Что суеты мирской забыть он должен след,
И лишь огню служить, как праведный мобед.
И в храм ушел Хосров, земному чуждый долу.
И прыгнул Шируйе, как лев, к его престолу.
Ликует львенок, пьет, — сильна его рука,
Но все ж за шахом он следит исподтишка.
И вот отвергшему житейские обузы
Он мрак темничный дал, дал не свободу — узы.
Он злобствовал: блестел зубов его оскал.
И лишь одну Ширин к царю он допускал.
Но говорил Хосров: «Я пью живую воду:
С Ширин и в сотнях уз я чувствую свободу!»
И молвил царь Луне, ему подавшей пить:
«Ты не грусти, Ширин, так может с каждым быть.
Но грянувших ветров нежданные оравы
Терзают кипарис, им незаметны травы.
Стрела, возжаждавши желанного достичь,
Всегда охотится на избранную дичь.
Землетрясение раскалывает горы, —
Возвышенным страшны созвездий приговоры.
Пусть счастья
Но если ты со мной, то, значит, счастье — есть».
И сладкоустая чело к нему склоняла,
И от чела его печали отгоняла:
«Текут дни радости, дни плача — чередой,
За неудачею удача — чередой.
Коль рок смешает все в неистовстве упорном,
Погибнет тот, кто все увидит в свете черном.
Ты цепи мыслей злых из разума гони, —
С цепями на ногах свои проводишь дни.
Чтоб рок свой победить, в тебе не хватит силы, —
Но многие спаслись и на краю могилы.
Не всех здоровых, верь, минует страшный жар,
Не каждый жар больных — погибельный пожар.
Порою думаешь: замок ты видишь сложный, —
Глядь, это не замок; ты видишь ключ надежный.
Очисть премудрый дух, забудь свою тоску.
Ведь к горю горе льнет, как влага льнет к песку.
Кто трон твой захватил? Ведь это лишь Муканна, —
Он сотворит луну для вящего обмана.
Но с этакой луной мир все же будет мглист:
Его не озарит железа круглый лист.
В стране, где черный дух во все проникнул тьмою,
Снежинки черными покажутся зимою.
Бесчинствам не дивись, будь стойким-до конца, —
Встречай насмешкою деяния глупца.
Бесстыдны наши дни, им в совести — нет нужды.
Чуждайся этих дней, они величью чужды.
К кому по совести относится наш свет?
К тому, что не рожден и в ком уж жизни нет.
Кто на века войдет в непрочную обитель?
Так не грусти, что в ней и ты не вечный житель.
Когда бы мир забыл про смену дней, про тлен, —
То не было бы, верь, и в царствах перемен.
Хосрову небеса, крутясь все снова, снова,
Трон царский отдали, забыв про Кей-Хосрова.
И розовый цветок, украсивший цветник,
Блеснул слезой росы, но тотчас же поник.
Утративши блага, что ценит наше племя,
Вздохни и вымолви: «С меня свалилось бремя».
Пусть ценится людьми все, что имеешь ты,
Пускай твой скарб возьмут, но уцелеешь ты!
Влекомый к радости, ты с лютней схож. Невольно
Вскричишь: когда колки подкручивают — больно.
Как сладко не иметь заботы никакой!