«…Хоть раз напишу тебе правду». Письма солдат вермахта из сталинградского окружения

Вашкау Нина Эмильевна

Тайная полиция отслеживала настроения солдат и мирных жителей, в том числе воздействие писем из окружения на общественное сознание. В предназначенном только для нацистской элиты закрытом обзоре СД (февраль 1943 г.) говорилось: «Имеет место убеждение, что Сталинград означает перелом в войне… Неустойчивые соотечественники склонны видеть в падении Сталинграда начало конца»^{23}.

Читатель должен помнить, что немецкие письма, как и советские, подвергались цензуре. Причем это был внешний контроль, когда письмо вскрывалось, зачеркивались или вырезались фразы или выражения, нарушавшие правила цензуры. Это были специальные цензурные отделения, которые отмечали спецштемпелем проверенные письма. Внешняя цензура была барометром, который

показывал душевное состояние солдат. В некоторых письмах солдаты упоминают об этой цензуре.

К внутренней цензуре (самоцензура) относилось собственное отношение солдат к тому или иному событию на фронте и возможности об этом рассказать. Немецкие историки, посвятившие данному вопросу несколько исследований, выделяют следующие условия, которые влияли на солдата: принадлежность к той или иной языковой или диалектной группе, собственные представления о мире, религиозное сознание, идеологические стереотипы, тормозившие осознание полученного опыта, сортировавшие его, принадлежность к политическим институтам (государству, союзам, партиям, церкви и т. д.), к определенному поколению, социальному слою^{24}.

Практически в каждом третьем письме из проанализированной нами почты немецких солдат и офицеров сообщается о противнике или гражданском населении. Обозначаются они как «русский»/«русские». Гораздо реже — «Иван», «враг», «злой враг», еще реже встречаются пропагандистские стереотипы: «большевики», «красные», «советские». Очень редко: «собаки», «негодяи», «косоглазые».

Война воспринималась и отображалась по-разному: одно видение было у солдата — стрелка танка на Восточном фронте и совершенно иное у связиста или повара в интендантской роте. На войне не только сражаются, но и меняют место дислокации, беседуют по вечерам, охраняют тыловые коммуникации, бездельничают, пьют хорошее французское вино (офицеры). Как раз об этих буднях идет повествование, причем на первом этапе это, как правило, позитивные, с юмором описания фронтового быта. Об опасности, тяготах, отваге нет упоминаний, они воспринимаются как необходимая работа, долг, который нужно быстро выполнить и вернуться к домашним заботам.

Цитата из письма: «Теперь наступила передышка — что бывает весьма редко, я решил написать, несмотря на то что сижу в щели, а недалеко от меня сидит русский, которого я уже изучил в совершенстве (выделено мною. — Н. В.). Теперь он успокоился… Пишу после перерыва, так как я увлекся письмом и неосторожно высунулся, а русский воспользовался этим и открыл огонь. Теперь опять спокойно»^{25}.

В ходе наступления вермахта летом 1942 г. преобладали описания природы, встреч с жителями русских деревень, подчеркивалась нищета, бедность территорий, через которые двигались хорошо экипированные немецкие моторизованные части. Все мечтают об отпуске (и получают отпуска), делают фотографии и на отдыхе оформляют альбомы: «Ты получила 84 мои фотографии?». Строят планы: «Рождество 1942-го мы отпразднуем в Сталинграде» (письмо от 20 ноября 1942 г.)^{26}.

Настроения в представленных в настоящем издании письмах имеют четко выраженные временные рамки. Если до ноября 1942 г. послания немецких солдат из Сталинграда мало отличались от писем с других участков фронта, то с началом советского контрнаступления содержание корреспонденции существенно меняется — от бравурных или успокаивающих до трезвых и критических. В письмах появляется более разумная оценка положения: «Война — это не только наши победы, у нее есть много других сторон. Здесь разыгрываются настоящие трагедии, а мы, их виновники, ни о чем не думаем и делаем то, что приказано… Русские — хорошие солдаты, хотя у них ничего нет, только пехота и танки», — пишет 28 июля 1942 г. с Восточного фронта солдат Генрих Линднер^{27}.

Очень часто встречается характеристика русских как неожиданно сильного противника: «Со вшами, как с русскими, — одну убьешь — десять новых появляется»^{28};

«Собаки, они сражаются, как львы»^{29}. Когда положение на фронте становится все серьезнее, появляется трезвая оценка противника: как воюют советские солдаты, каковы их техника, вооружение, обмундирование. Встречаем выражения «русский — храбрый», «он ожесточенно защищается», «русские танки разъезжают по нашим позициям»; «русские летчики очень дерзкие». Немецкий солдат еще не видит врага в лицо, не сталкивается с ним в рукопашном бою, но то, что противник силен, оценивает и отмечает в своем письме даже водитель машины, подвозящий еду на передовую линию^{30}.

Немцы привыкли воевать комфортно и с тыловым обеспечением поначалу не было проблем. Но с октября 1942 г. практически в каждом письме содержится просьба о посылках из дома. Стандартный набор — колбаса, масло, мясо, сигареты и чаще всего — «кухен» (пирог, пирожное). Эта идея для некоторых солдат становится просто навязчивой, она повторяется вновь и вновь в письмах, хотя солдаты еще не голодают.

До начала войны большинство немцев представляло русский народ как полуголодную и тупую массу. Но, столкнувшись лицом к лицу с русскими, немецкие солдаты увидели, что советский солдат носит нательный крестик, религиозен (это обнаруживается, когда красноармейцы попадают в плен), хорошо разбирается в технике (эта сторона открылась при общении с остарбайтерами), что среди населения на удивление низок процент неграмотных.

В зависимости от этапа войны отношение к врагу меняется, приобретает различные оттенки. О гражданском населении пишут: «Голод, который невозможно описать. Дети, женщины, старые мужчины лежат на улице, хотя они наши враги, мне жаль» (письмо от 6 ноября 1942 г.).

Невольное сравнение себя с противником можно обнаружить в большинстве немецких солдатских писем и в дневниках офицерского состава. Там, где идет речь о снабжении продовольствием и обмундированием, описывается, как экипированы советские солдаты (упоминаются полушубки, валенки, шапки), и рядом фраза: «У меня отморожены пальцы, но ты не беспокойся, это пустяки».

Рождество 1942 г. стало водоразделом в восприятии действительности. Каждое письмо немецкого солдата из Сталинграда содержит мольбу к Богу, воспоминания о доме: рождественские свечи, кухен, елка, описание платья, в котором жена была на прошлом Рождестве… А здесь — самодельная свеча в консервной банке… Характерна фраза в записной книжке Вернера Клея от 26 декабря 1942 г.: «Сегодня ради праздника сварил кошку»^{31}. Этот факт он не мог из соображений военной цензуры и сохранения спокойствия близких сообщить в письме. Немалое число писем содержит прямые указания на нехватку продовольствия: «Шесть недель не едим досыта»; «Однажды я подстрелил сороку и съел ее; скоро я погибну от голода» (оба письма от 29 декабря 1942 г.)

Выдающийся советский писатель Василий Гроссман запечатлел картину апокалипсиса немцев в корреспонденции из Сталинграда, датированной 19 декабря 1942 г. «Для них нет здесь солнца, нет света дня, им выдают сейчас двадцать пять — тридцать патронов на день, им приказано вести огонь лишь по атакующим войскам, их рацион ограничен ста граммами хлеба и конины. Они сидят, как заросшие шерстью дикари в каменных пещерах, и гложут конину, сидят в дымном мираже, среди развалин уничтоженного ими прекрасного города, в мертвых печах заводов… И пришли для них страшные дни и ночи, когда им определено встретить возмездие здесь, среди холодных развалин, во тьме, без воды, глодая конину, прячась от солнца и дневного света под жестокими звездами русской декабрьской ночи» ^{32} . [3]

3

Обратим внимание на столь характерное для русской лексики военных лет обозначение немцев — «они»!