Hotel Rодина

Бахтин Игорь

Непроизвольно отметив, что цыганка поразительно похожа на артистку Анастасию Заворотнюк из популярного телесериала «Моя прекрасная няня», Караваев, растерянно затоптался:

– Как это? Не понял? Как такое может быть, чтобы в одном и том же месте каждый день самолёты падали?

– Падают, соколик, ещё как падают, – зевнула цыганка, – мы, дядя, тут уже попривыкли к этому. Мы тут, блин, ко всему привыкли.

Караваев ошарашенно переваривал сказанное.

– Не веришь? Да, вот те крест, чистую правду говорю, – зевнула цыганка, быстро и небрежно

перекрестившись почему-то слева направо. – Падают, падают, дядечка. Место здесь гиблое, дыра тут какая-то над морем образовалась. Её облетать нужно. Дыра эта, дядечка, типа, как пылесос в себя всё всасывает. Ну, а кто в неё угодил, тому «кирдык». Врубаешься?

Мягкое «г» цыганки выдавало в ней южанку. Водитель курил. Он внимательно разглядывал Караваева. Цыганка повернулась к нему.

– Ну, шо, Колян? Я ж тебе говорила, шо никого на пляже не будет. Шо они враги себе, шо б после вчерашнего морские ванны здесь принимать? Блин, бензин только зря пожгли. А этот, – она коротко хохотнула, кивая головой в сторону Караваева, – этот видать с Луны свалился.

– Так поехали на аллею. Хрена ж здесь торчать? – грубо бросил водитель.

Цыганка медлила, раздумчиво качнула головой.

– Погоди, Колян, дай раскумекать, не пустыми же ехать.

Ветерок донёс до Караваева сладкий запах табачного дыма. У него закружилась голова и он, краснея, обратился к водителю:

– Друг, угости сигареткой. Курить дико хочется, а купить здесь негде.

Парень ногтем «выстрелил» недокуренную сигарету к его ногам, ощерившись, прогнусавил:

– Докури, лошок, но учти, что у меня СПИД. Знаешь, что это такое?

Совсем не ожидавший такого обхождения Караваев обиделся.

– Зачем же так, парень? Я вроде к тебе по-человечески, как мужик к мужику, как курильщик к курильщику, а ты хамить. Ты, видать, в армии не служил, и родители тебя не пороли, когда поперёк лавки лежал, а надо было бы, – сказал он.

– Чё ты сказал, козёл старый? Ты, чё гонишь, сохатый? – озлился водитель, оскаливаясь и приподнимаясь в кресле. – Может тебе ещё и «косячок» забить? Или харю тебе надрать? Надрать тебе харю, обмылок?

Караваев укоризненно покачал головой и взялся за ручку чемодана.

– Пойду я, золотые вы мои. Прощайте. Консенсуса, чувствую, у нас не предвидится.

Цыганка остановила его, придержав за руку, строго прикрикнув на водителя:

– Ну, шо ты опять, Колян? Понесло? Шо ты волну гонишь? Сейчас спугнёшь хорошего, доброго человека. Одного единственного лошка на этом пляже. Метлу-то придержи, неврастеник.

– Заткнись, кротиное отродье! – заорала она на ребёнка, который проснулся и захныкал.

Ребёнок смолк, закрыл глаза и обиженно зачмокал пустышкой. Водитель засопел обиженно, но возражать не стал. Снова закурив, он прибавил до максимума звук в радиоприёмнике. Мощные динамики выплюнули хриплый голос: «Гоп-стоп, – мы подошли из-за угла, гоп-стоп, – ты много на себя взяла…»

– Да сделай же потише, придурок! – прошипела цыганка и водитель, нехотя, убавил

звук, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. А цыганка отпустила руку Караваева, не сводя глаз с его лица, сказала:

– Дядечка, ты не Коляна не обижайся, он маленько с прибабахом, с головой не всегда дружит. В яме у чеченов просидел целый год. Как думаешь, добавляет здоровья такой дом отдыха?

Караваев ещё обижался, но после этих слов цыганки обида прошла. Он с жалостью посмотрел на задремавшего водителя и уже спокойным тоном сказал:

– Да, ладно. Чего уж там.

Цыганка подошла к нему вплотную и, буравя глазами, заговорила жалобно-просительным тоном, но ему казалось, что глаза её смеются:

– Подмогни, добрый человек, дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев вздрогнул. Сделал шаг назад, кисло улыбнулся.

– Да ты шутишь, наверное? Какие баксы? Это мне впору у вас просить. Вы, вон, на каких тачках крутых разъезжаете! На один бензин, наверное, тратите…

Цыганка заученно и равнодушно повторила, будто не слышала его слов:

– Подмогни, чернобровый. Дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев досадливо пожал плечами.

– Какие могут быть у шахтёра баксы-шмаксы? Я их и в руках-то никогда не держал. Мы рубли, милая, забывать начинаем, как выглядят. А ты баксы!

Цыганка будто ждала, что он занервничает, запричитала быстро и жалобно, но лицо её при этом сохраняло бесстрастно-презрительное выражение:

– Подмогни, милай. Дитя без отца. Три дня ничего не ели. Можешь «деревянными», если «зелени» нет. А хошь я те погадаю? Давай погадаю тебе, соколик. Судьбу тебе наперёд расскажу, дядя. Не хочешь? Дитя без отца… три дня ничего не ели… дай пару баксив, дядечка… Чернобыльские мы, не дай Боже никому такую родину, мать её, иметь…

Караваев развёл руками.

– Да, нету, нету. Нету у меня валюты, милая. Была бы дал бы и баксов, и евро, юаней и тугриков с манатами.

Цыганка ещё несколько секунд смотрела гипнотически на него и вдруг зло проорала:

–Я, шо, не ясно говорю? Дашь денег или нет, пень лохматый? Да, шо ж за народ пошёл, а? Никакой жалости нет ни к женщинам, ни к детям! Я ж говорю, – не ели три дня. Дай денег! Чернобыльские мы, шо не понятно? Фу, взопрела я вся! Колись, жмотяра.

Караваев посмотрел на ребёнка, у которого над губкой пробивались чёрненькие усики, и ему показалось, что ребёнок усмехнулся и подмигнул ему. Вздрогнув, он быстро отвёл взгляд в сторону.

– Вот привязалась, что тот репейник. Не дави на меня, пожалуйста. Не люблю я когда на меня давят, – Караваев присел на корточки и открыл чемодан.

Пошарив в нём, извлёк из него скромный бутерброд: ломоть серого хлеба с жёлтой полоской подвялившегося от жары сала. Сглотнув слюну, вздохнул, закрыл чемодан, встал и протянул сальбургер цыганке.

– На вот, поешь. Чем богаты, как говорится…

Она машинально взяла бутерброд. Недоуменно его рассматривая, почему-то озлилась.

– Ты, шо ж мне дал, придурок?