Хождение по мукам (книга 2)
Шрифт:
Так первый день принес преимущество красным. Белые в этот же день потеряли троих лучших командиров, около тысячи офицеров и рядовых и расстреляли, без ощутимой цели, свыше трети огневого снаряжения.
А из Новороссийска, прорываясь сквозь огневые завесы, прибывали и прибывали растрепанные поезда с матросами, снарядами и пушками. Бойцы из вагонов бежали прямо в окопы. Из-за скученности и отсутствия командования потери были огромны.
Корнилов, не выходя из угловой комнаты на ферме, сидел над картой. Он уже понимал, что иного выхода нет - или взять город, или умереть всем. Его мысли подошли к черте
На церковной паперти в станице Елизаветинской на солнцепеке сидели десятка два раненых офицеров. С востока, то усиливаясь, то западая, доносился орудийный гром. А здесь, в безоблачное небо над колокольней, пробитой снарядом, то и дело взлетали голуби. Площадь перед церковью была пуста. Хаты с выбитыми окнами - покинуты. У плетня, где на сирени лопнули почки, лежал лицом вниз полузакрытый труп, покрытый мухами.
На паперти говорили вполголоса:
– Была у меня невеста, красивая, чудная девушка, так и помню ее в розовом платье с оборками. Где она теперь - не знаю.
– Да, любовь... Как-то даже дико... А тянет, тянет к прежней жизни... Чистые женщины, ты великолепно одет, спокойно сидишь в ресторане... Ах, хорошо, господа...
– А пованивает этот большевичек. Засыпать бы его...
– Мухи сожрут.
– Тише... Постойте, господа... Опять ураганный огонь...
– Поверьте мне, это - конец... Наши уже в городе.
Молчание. Все повернулись, глядят на восток, где серо-желтой тучей висят дым и пыль над Екатеринодаром. Ковыляя, подходит рыжий, худой, как скелет, офицер, садится, говорит:
– Валька сейчас умер... Как кричал: "Мама, мама, слышишь ты меня?.."
Сверху с паперти проговорил резкий голос:
– Любовь! Барышни с оборками... Еррррунда. Обозные разговоры. У меня жена покрасивее твоей невесты с оборками... и ту послал к... (Зло фыркнул носом.) Да и врешь ты все, никакой у тебя невесты не было... Наган в кармане да шашка - вот тебе вся семья и прочее...
Рощин, ходивший с винтовкой в карауле у церкви, остановился и внимательно взглянул на говорившего, - у него было мальчишеское, со вздернутым носом, светловолосое лицо, две резкие морщины у рта и старые, тяжелые, мутно-голубого цвета глаза непроспавшегося убийцы. Рощин оперся на винтовку (все еще болела нога), и непрошеные мысли овладели им. Воспоминание о брошенной Кате острой жалостью прошло в памяти. Он прижал лоб к холодному железу штыка. "Полно, полно, это - слабость, это все не нужно..." Он встряхнулся и зашагал по свежей травке. "Не время жалости, не время для любви..."
У кирпичной стены, разрушенной снарядом, стоял, глядя в бинокль, коренастый, нахмуренный человек. Щегольская кожаная куртка, кожаные штаны и мягкие казацкие сапоги его были забрызганы засохшей грязью. Около него в кирпичную стену время от времени цокали пули.
Ниже, в ста шагах от него, расположилась батарея и зеленые снарядные ящики. Лошадей только что отвели к забору, и они стояли понуро, навалив дымящийся навоз. Прислуга, сидя на лафетах, смеялась, курила, поглядывали в сторону командира с биноклем. Почти все были матросы, кроме троих оборванных бородачей-артиллеристов.
Дым и пыль заслоняли
– У самого берега два дерева, глядишь?– сказал он вполголоса.
– Ну?
– За ними - домишко, стеночка белеется, глядишь?
– Ну?
– То ферма.
– Знаю.
– А правее - гляди - роща. А вон дорога.
– Вижу.
– С четырех часов там верхоконные пробегли, народ начал ползать. Вечером две коляски приехали. Там и сидит дьявол, больше нигде.
– Катись вниз, - повелительно сказал коренастый и подозвал командира батареи. На пригорок влез бородатый человек в овчинном тулупе. Коренастый передал ему свой бинокль, и он долго всматривался.
– Хутор Слюсарева, ферма, - сказал он простуженным голосом, - дистанция четыре версты с четвертью. Можно и по Слюсареву двинуть.
Он вернул бинокль, неуклюже сполз вниз и, надув горло, рявкнул:
– Батарея, готовьсь!.. Дистанция... Первая очередь... Огонь...
Ахнули громовыми глотками орудия, отскочили стволы на компрессорах, выпыхнуло пламя, и тяжелые гранаты ушли, бормоча о смерти, к высокому берегу Кубани; к двум голым тополям, где в белом домике перед картой сидел угрюмый Корнилов.
На второй день штурма был вызван из обоза генерал Марков с офицерским полком. В этой колонне шел Рощин рядовым. Семь верст до Екатеринодара, еще гуще, чем вчера, заволоченного пылью канонады, пробежали за час времени. Впереди шагал в сдвинутой на затылок папахе, в расстегнутой ватной куртке Марков. Обращаясь к едва поспевающему за ним штабному полковнику, он ругался и сволочился по адресу высшего командования:
– Раздергали по частям бригаду, в обозе меня - трах-тарарах - заставили сидеть... Пустили бы меня с бригадой, - я бы давно - трах-тарарах - в Екатеринодаре был...
Он перескочил через канаву, поднял нагайку и, обернувшись к растянутой по зеленому полю колонне, скомандовал, - от крика надулись жилы на его шее...
Запыхавшиеся офицеры, с потными серьезными лицами, стали перебегать, колонна повертывалась, как на оси, и растянулась в виду города четырьмя зыбкими лентами по полю. Рощин оказался недалеко от Маркова. Несколько минут стояли. Пробовали затворы. Поправляли, осматривали патронные сумки. Марков опять скомандовал, растягивая гласные, - тогда отделилось сторожевое охранение и бегом ушло далеко вперед. За ним двинулись цепи.
Слева, навстречу, по разъезженной дороге плелись унылые телеги, - везли раненых. Иные шли пешком, уронив головы. Много раненых сидело на гребнях канав, на опрокинутых телегах. И казалось - телегам и раненым нет числа вся армия.
Обгоняя полк, на вороной лошади проехал рослый и тучный человек с усами, в фуражке с красным околышем и в отлично сшитом френче со жгутами погонами конюшенного ведомства. Он весело закричал что-то генералу Маркову, но тот отвернулся и не ответил. Это был Родзянко, отпросившийся из обоза - взглянуть глазком на штурм.