Хождение по мукам (книга 3)
Шрифт:
Матрена, скользнула губами по Катиной щеке и в самое ухо: "Дурак пьяный, не слушай его..." Катя повесила на протянутую веревочку полотенце и вышла за занавеску. Алексей сидел у стола боком, - нога на ногу, свесив набухшую большую руку, и провалившимися глазами глядел на Катю. Она села на табурете, напротив него. Взгляд Алексея был не пьяный, пристальный, - она опустила глаза.
– Алексей Иванович, нам давно нужно поговорить... Алексей Иванович, я вас считаю хорошим человеком. За все время нашей походной жизни я видела от вас только настоящую доброту. Я к вам привязалась... Что вы объявили сегодня, - чему же удивляться, я давно этого ждала... Алексей Иванович, здесь, по приезде, что-то случилось...
Алексей захрипел, прочищая горло, потом спросил:
– То есть как - другой? Тридцать лет был одним; теперь стал другой?
– Алексей Иванович, моя жизнь была, как сон без пробуждения... Ну, вот... Я была бесполезное домашнее животное... Ах, меня любили, - ну, и что ж!– немножко отвращения, немножко отчаяния... Когда нас окружила война, - это было пробуждение: смерть, разрушение, страдания, беженцы, голод... Бесполезным домашним животным оставалось, поскулив, умереть... Так бы и случилось, - меня спас Вадим... Он говорил, и я верила, что наша любовь - это весь смысл жизни... А он искал только мщения, уничтожения... Но ведь он был добр? Не понимаю... (Она подняла голову, глядя на привернутый огонек жестяной лампы над столом.) Вадим погиб... Тогда меня подобрали вы.
– Подобрал!– Он усмехнулся, не спуская с нее глаз.– Кошка вы, что ли...
– Была, Алексей Иванович... А теперь не хочу... Была ни доброй, ни злой, ни русской, ни иностранкой... Русалкой...– Уголки ее губ лукаво приподнялись, Алексей нахмурился.– Оказалось, что я просто - русская баба... И с этим не расстанусь теперь... С вами я увидела много тяжелого, много страшного... Выдержала, не пискнула... Помню один вечер... Распрягали телеги, подъезжали всадники... Около кипящего котла собрались разгоряченные, шумные люди...
– Помнит! Матрена, смотри...
– Их все больше собиралось у кипящего котла... Каждый рассказывал о славных ударах, как он срубил голову, и налетел еще, и сшибся... Наверно, они много выдумывали... Но в этом было большое и сильное.
– Матрена, это она вот что вспоминает, - бой с германцами под Верхними хуторами... Лихое было дело...
– Я помню, как вы соскочили с тачанки. К вам страшно было подойти... Катя помолчала, будто всматриваясь куда-то расширенными зрачками.– Вот, это было... Когда мы ехали сюда, я думала: передо мной широкая жизнь... Не на маленьком кусочке земли, - тут только поросята, куры, огород, и дальше - глухой забор, и - серые деньки без просвета... (Катя наморщила лоб, - ее бедный ум только хотел выразить это большое, ощутимое, что ей почудилось в степях, но выразить не мог.) Когда мы приехали - точно вернулись с праздника... Сегодня вы огласили меня невестой, огласили обдуманно. Вот, все и кончилось. Дальше - ну, что? Рожать... Вы построите дом, скоро будете зажиточным, а там и богатым... Все это я знала, все это осталось по ту сторону... Было в Петербурге, было в Москве, было в Париже, теперь начинается сызнова в селе Владимирском...
Такая тоска была в ее руках, упавших на колени, в ее склоненной голове с чистым пробором в темно-русых, как пепел, теплых волосах, - Алексей с силой зажмурился... Улетела, не давалась ему в руки эта жар-птица...
– Глупая вы очень, Екатерина Дмитриевна, - сказал он тихо.– Такая у вас путаница... Вроде брата Семена, что ли, - хотите в кровях умываться?.. Удивили вы меня этим разговором... Нет, все равно, не отпущу я вас...
13
Иван Ильич и Даша приехали в полк и поселились на хуторе в мазаной хате. Приемная Телегина, с телефонами, денежным ящиком и знаменем в чехле, находилась рядом, через сени. А здесь было только Дашино царство: теплая печь, в которой не варили, но где Даша мылась, как ее научили казачки,
Два года тому назад Даша и Иван Ильич так же поселились вдвоем, влюбленные и шалые. Даша никогда не забывала того первого вечера на их молодой квартире, с окнами, раскрытыми на влажный после дождя Каменноостровский: ей было по-девичьему ясно и покойно, Иван Ильич сидел в сумерках у окошка, она видела, что он смущен почти до страдания, и она первая решилась, - зная, что сейчас доставит ему огромную радость, она сказала: "Идем, Иван". Они вошли в спальню, где на полу в банке стояла огромная охапка сладко пахнущих мимоз. Даша отворила дверцу шкафа, за ее прикрытием разделась, босиком перебежала комнату, залезла под одеяло и спросила скороговоркой: "Иван, ты любишь меня?"
Даша была несведуща в любовных делах, хотя они занимали ее больше, чем было нужно. То, что произошло в тот вечер между ней и Иваном Ильичом, разочаровало Дашу. Это оказалось не тем, ради чего было написано столько поэм, романов и музыки, - этой заклинательной силы, вызывающей восторги и слезы, когда, бывало, Даша, одна, в пустой Катиной квартире, сидела за черным "стейнвеем" и вдруг, оборвав, вставала, сунув пальцы в пальцы, и если бы все тело ее не было в эти минуты холодноватым и прозрачным, как стекло, - то, что клубилось и кипело в ней, наверно бы, задушило ее.
Даша вскоре тогда забеременела. Она очень любила Ивана Ильича, но стала гнать его от себя. Потом начались страшные месяцы, - голод и тьма петроградской осени, дикий случай на Лебяжьей канавке, окончившийся преждевременными родами, смерть ребенка и одно желание - не жить. Потом разлука.
Теперь все началось заново. Их чувство было сложнее и глубже былой невесомой влюбленности, в которой все казалось загадками и ребусами, как в пестро раскрашенном волшебном ящичке с неизвестными подарками. Оба они много пережили и ничего еще не успели передать друг другу. Теперь любовь их, - в особенности для Даши, - была полна и ощутима так же, как воздух ранней зимы, когда отошли ноябрьские бури и в легкой морозной тишине первый снег пахнет разрезанным арбузом. Иван Ильич все знал, все умел, на все мог найти ответ, разрешить любое сомнение. И раскрашенный волшебный ящичек снова выплыл перед Дашей, но в нем уже не своевольные, самодовлеющие ощущения, не ребусы и загадки, - в нем были подарки, радости и горести суровой жизни.
Одно ей не совсем было понятно в Иване Ильиче и стало даже огорчать Дашу, - его сдержанность. Каждый вечер, ложась спать, Иван Ильич делался озабоченным - переставал глядеть на Дашу, снимая сапоги, кряхтел на лавке, иногда, уже разувшись, говорил: "Дашенька, родная, спи, милая", - и уходил босиком через холодные сени в канцелярию; возвращался на цыпочках и осторожно, чтобы не заскрипела кровать, ложился с краю и сразу засыпал, накрывшись с головой шинелью.
А днем он был весел, жизнерадостен, румян, - убегал и прибегал, целовал Дашу в щеки, в ее русую, теплую, милую голову.
– Еще раз здравствуй, мать командирша... Ну что - налаживается у тебя?
Об этом он спрашивал тридцать раз на дню. Даше было предложено комиссаром Иваном Горой наладить местными силами полковой театр.
С перепугу Даша отказалась было: "Господи, так я же ничего не понимаю..." Иван Гора похлопал ее по руке:
– Справитесь, голубка, научитесь на ошибках, - и не такие дела вытягивали. Лишь бы нам от этой обыденщины отойти. Валяйте что-нибудь революционное, задушевное, чтобы у бойцов глаза щипало.