Хождение по Сухой-реке
Шрифт:
Так думал да вспоминал про себя Симеон Устюжанин, а солнце пошло уже клонить за холмы, золотом потекло по сосновым стволам, и серебряно зазвенели первые комары, путаясь в бородах ватажников.
Своеземец поднялся и выступил в середину охрипших от споров людей.
– Присоединяюсь за город, – заявил он. – Даст Бог дождя иль не даст, того знать не даст. Может, и до осени сухо будет. Так что, либо нам уходить сейчас вниз, либо лето целое летовать. А тогда, согласен со сказанным, надобно рубить город. С городом, если что, и зима не будет страшна. Сам сказал, а уж решать вам.
2
Начали
Внутри городка сделали только главное. Срубили баньку, потом небольшой амбарец, а жилую клеть справили совсем наскоро. Поставили избенку на пнях, затолкали под нижний венец бобыли, стены наспех проткнули мхом, пол настлали из колотых, груботесаных полубревен, и таких же, только полегче да выдолбленных, накидали на односкатную крышу. Не текла – и то хорошо. А что ветер гулял и снег задувал – затем ведь и торопились. Лето короткое, а дел много.
Одну из лодей в конце лета отправили вниз, к Камням, поднять вверх хлебный припас и соль да железо с походной кузней, да всякий мелкий товарец для чуди. Вторая, как и условились, с первыми же дождями понеслась вверх. Своеземец себе отбирал только самых крепких двужильных людей, оттягивая от Устюжанина плотников.
Первее всех, громогласнее всех, собирался в поход Игнашка Баюн, только вдруг, накануне уже отплытия, ни с того, ни сего вдруг закашлялся, ухватился за грудь, заморгал глазенками да и слег. Сказал, что помирать будет. Всю ту ночь в головах у Игнашки просидели Своеземец да Устюжанин, а наутро Своеземец отплыл. С того дня-то и начал Игнашка со смертью годить, закряхтел, запостанывал, заканючил про свою жизнь-обузу, а потом начал потихоньку вставать и всю осень был сам себе тысяцкий. Какое дело приспеет, то и станет его. Грибов-ягод насобирает, а не то чудинкам чем подсобит, дров-воды им наносит, не побрезгует и котлы песком речным отодрать.
Баюном же как был, так от сказок не отступился, но вот телом стал как-то сохнуть. Расчета на него не было никакого, но живой человек все же радость всем: больно мало людей оставалось на городке. Всех здоровых Устюжанин вел на Травницу, бечевою тащить вверх лодью, остававшуюся у них, собирать в реке ровный камень да раскапывать жирную красную глину за двумя холмами от городка. Где же тут-то в сосновых борах глину взять?
Глиной и сгубили лодейку. Удержать в повороте, осевшую, никаких не хватило сил. Налетела лодья на камень, треск, а чинить уже некогда. Потому и печь получилась худая; сбитая из сухой, с подмешанным песком глины, она стояла нетвердо, сыпалась, грела плохо, а утрами на реке уже позванивали-пощелкивали ледовые забереги.
Выше городка река встала рано, на Якова Дровопильца. Сухая-река и на зимнее сухопутье скорая оказалась. И лишь только по полынье, что во льду промывала в ней Травница – та гуляла в берегах до Зиновия – и сумела пробиться снизу лодейка с зимним припасом. Только-только успела, к самому мертвому ледоставу.
А вот сверху Сухой так никто и не объявился.
На Введение Богородицы Игнашка решил-таки помереть. Может, и надорвался
– Есть ли какое слово или дело забвения ради, или студа, или какая злоба к твоему брату неисповедана или не прощена есть?.. – отряхнув с рясы сыплющийся с потолка сор, начал Ермилко Мних честь по чести соборование.
– Есть, – ответил Баюн и покаялся перед всем христианским народом. Как открылся ему перед смертью один лесной человек, из былых новгородских кунщиков, и как отдал ему серебряный перст, заповедав снести в новгородскую Святую Софию, отмолить у нечистого его душу, и как долго потом не давал Игнашка несчастному помереть, все выпытывал про Сухую реку, про ее непонятное серебро. А теперь уж и сам Игнашка заповедует то же – отнести сей серебряный перст в Софию, к сему присовокупив и его Игнашкину, ватажную его долю, уж какая ему причитается. Или если. А пока похороните с молитвой. И помер.
Симеон Устюжанин при всем народе снял с груди у Игнашки мешочек, достал серебряный перст, дал каждому его подержать, а желающим попробовать и на зуб, и открыто, прилюдно убрал в денежную кису у себя же на поясе.
В долбленой колоде, прикрытой сверху доской, похоронили Игнашку за стеной городка, и пока Ермил Мних пел длинную, как зима, молитву, и пока закидывали могилу перемерзшей землей, ни на миг Симеон Устюжанин не спускал со своей груди свою владимирскую икону, и от этого острый, вьюжный, волком тянущий с полуночи ветер, что бросался в Симеонову грудь, отлетал.
3
Через месяц, как встала река и по мягким снегам за стеной городка потянулись следки собольков, куничек и белок, ранним утром Ермилко Мних, побудимый во двор нуждой, вдруг заметил на дальнем лесном окоеме, где-то там, в верховьях Сухой, белый дым.
– Дым! – завопил Ермилко, сам не зная еще, зачем завопил, верно и еще оттого, что солнце, мороз и тихо. – Дым! – и, поддерживая под рясой порты, которые уже успел развязать, зарысил к городочному частоколу и полез на высокие помости, устроенные с внутренней стороны городка. – Гли-те, честные люди, дым-от какой! – прокричал он оттуда на стылую гладь реки и безмолвную вокруг даль.
– Чаво орешь, нешто иерей? – пробасил снизу Услюм Бачина, ватажный знахарь, одутловатый, с бабьим брюхом мужик. – Ну, дым. Порты сронишь. Дым. И вчера был дым.
– А я… а я и не видел, – растерянно проговорил Мних, теребя бечевку портов.
– Дак с того и не видел. Кто вечор нестоялую брагу вылакал?
– Брагу? – нерешительно оглянулся Ермилко.
Бачина был уже не один. Эх, подумал Ермила, не повезло. И Онисим Кочерга тут, свою черную рожу кажет, и Евстюха Торжок обочь, оба драчуны злые, а уже и Касьян Мехряк поспешает, и другие – и все вельми тверезый народ.
– Брагу, что ли? – грустно переспросил Ермилко и опасливо поглядел чрез стену вниз, на голый, бесснежный, уходящий к реке обрыв.
– Брагу, – твердо и за всех молвил Услюм Бачина.
– А-а… – Ермилко потянул время. – А-а. Дак это котору?
– Да котору на Рождество, – с язвою прозвучал снизу голос.
– А-а.
И почувствовав срочный позыв, Мних быстро засуетил пальцами, обратно развязывая бечевку. И уже похлестав на реку своей бурой шипящей струей, он с печальным выходом согласился: