Хождение в Москву
Шрифт:
Свой дом и переулок в автобиографической прозе Марина Цветаева описывала неоднократно, причем в мельчайших подробностях.
"Сворачиваем в переулок, - рисует она возвращение в Москву из Крыма осенью 1917 года, с зачерствевшими хлебами, успевшими подзасохнуть во время длительного и опасного пути в те самые дни, когда в Москве шли уличные бои.
– Наш Борисоглебский. Белый дом Епархиального училища, сквозная галерея и детские голоса. А налево тот зеленый старинный навытяжку. (Градоначальник жил и городовой стоял.) И еще один. И наш". Указан и любимый ориентир -
Когда в Москве стало голодно, Марина Цветаева получила командировку в отделе изобразительных искусств "для изучения кустарных вышивок" и отправилась в опасный путь в "вольном поезде", битком наполненном безбилетными пассажирами, "мешочниками". Она решилась на такой отчаянный шаг, как поездка в Тамбовскую область, чтобы обменять ситец, спички на пшено и хлеб. В ее багаже хранилась книжка о Москве. Такие книжки она не раз дарила.
– Вы не смотрите, что маленькая, - говорила при этом, - в ней весь малиновый звон!
Цветаева характеризует книгу такими словами: "Москва, издание универсальной библиотеки. Летописцы, чужестранцы, писатели о Москве. Сокровищница!" И по этим данным я быстро нашел в библиотеке объемистый свыше 500 страниц, изданный в 1916 году акционерным обществом "Универсальная библиотека" малоформатный сборник, составленный Михаилом Коваленским. Его название - "Москва в истории и литературе", в нем содержатся отрывки из летописей, описания Москвы средневековых путешественников, поэтов и писателей России и зарубежных стран, видевших город в XVIII - XX веках. Сборник, между прочим, непревзойденный до сих пор по подбору авторов, обилию информации, ценимый всеми, кто собирает книги о Москве.
Вернувшись домой, решила пойти служить. По утрам спешила из Борисоглебского переулка на Поварскую улицу, в бывший дворец графов Соллогуб. (В нем помещается Союз писателей.)
С этим дворцом связан особый период в жизни Марины Цветаевой: в нем она не только неоднократно бывала, выступала, но и работала.
В начале революции здесь располагался некоторое время дом Чрезвычайной комиссии. Потом помещение передали Наркомату по делам национальностей. Работу подыскал Цветаевой квартировавший у нее, как она пишет, "икс, коммунист кротчайший и жарчайший". Он рекомендовал в информационный отдел наркомата, где приходилось заниматься составлением обзоров, сделанных на материале московских газет.
Стол Цветаевой располагался в "розовой зале". К столу, заваленному кипами газет, она приходила, успев выстоять по нескольку очередей: за молоком на Кудринской площади, за конопляным маслом на Арбате и за воблой на Поварской. За время службы, а продолжалась она почти полгода, с 11 ноября 1918 года по 25 апреля 1919 года, успела изучить весь особняк, все комнаты, мебель, обстановку, картины, статуи, даже посуду запомнила, сосчитала и число ступенек - 22. Ее волновал портик с колоннами, она испытывала робость перед такими замечательными домами.
Служила бы Цветаева и дальше, хотя работа доставляла ей мало
Нашла работу поблизости от дома, на Смоленском бульваре, в "Монпленбеже", ведавшем делами бывших пленных и беженцев, тут служба оказалась совсем техническая. Цветаевой следовало в день рассортировать 200 карточек. Но это было ей не под силу. Она уволилась и больше никогда в жизни не служила.
Недолго пребывал особняк на Поварской в ведении учреждений. В 1919 году в нем открылся Дворец Искусств. К радости Марины Цветаевой, на прежнее место вернулась старинная мебель, снова засияла хрустальная люстра, занавешенная было чехлами, открылись портреты на стенах.
7 июля Марина Цветаева шла во дворец, получив приглашение как поэт. В той самой "розовой зале", где служила, она читала свыше 45 минут пьесу "Фортуна". Среди слушателей находился нарком просвещения Луначарский. Цветаева увидела на его лице "невозможность зла". Луначарскому пьеса понравилась, он даже с неодобрением шикал, когда кто-нибудь из публики двигался и мешал слушать.
Трудным годом для Марины Цветаевой, как и для всего народа, оказался тот 1919-й, запомнившийся "самым черным, самым чумным, самым смертным". К тому времени относится такая запись в дневнике: "Живу с Алей и Ириной (Але 6 лет, Ирине 2 г. 7 мес.) в Борисоглебском пер., против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, отложенного соседями, - весь запас".
И немного ниже: "Живу даровыми обедами (детскими)".
В этом отрывке, столь трагическом, видишь и ту силу, которая не дала погибнуть. В одном случае то была хоть и малая, но помощь государства, в другом - помощь знавших ее людей. Одна соседка - жена сапожника - подарила карточку на обеды, другая присылала на верхний этаж в комнату, где жила мать с двумя дочерьми, супы, делая это тайно от мужа, невзлюбившего Марину...
И она делилась последним: поленом дров, например. Рубила и пилила сама, иногда кто-нибудь из знакомых мужчин помогал в особо трудных случаях, когда требовалось одолеть массивные балки на чердаке.
Днем совершала пешие пробеги по соседним улицам и переулкам, чтобы занести чистую посуду в детский сад, позднее забрать ее с обедом, сходить в Староконюшенный переулок за "усиленным питанием", оттуда на Арбат, в столовую, а затем в хлебный магазин.
Чтобы согреть очаг, в печку пошла мебель из красного дерева; чтобы прокормить двух дочерей, ничего не оставалось, как отнести на Смоленский рынок почти все, что имелось в доме. Не стало рояля: его выменяла на хлеб. Болели дети. Младшую дочь пришлось отдать в интернат, где она скончалась, не дожив до трех лет. Но старшую - Ариадну - мать спасла.