Хождение за два-три моря
Шрифт:
— Вы подождите, ребята, — я тоже хотел проводить Сашу, — без меня не уезжайте, а я сейчас, сей… — под моей щекой как-то неожиданно оказались доски палубы. Смола в пазах была теплой и ароматной.
Ночью поднялся ветер. Я проснулся с той неожиданной ясностью, что иногда бывает в перерыве крепкого сна, и долго лежал в темноте с открытыми глазами. На яхте все спали; у борта слышался плеск короткой азовской волны. Ветер шевелил волосы, забирался в спальник, негромко пощелкивал в снастях. Он был теплым и уже не пах морем. Ветер дул с берега, от
Часть вторая. На полпути
В лучшее время жизни сердце, еще не охлажденное опытом,
доступно для прекрасного…
Мало-помалу вечные противоречия существенности
рождают в нем сомнения, чувство непродолжительное.
Оно исчезает…
Вернувшись из Лондона, не признавайтесь, что не видели тумана. Засмеют. У туристов есть свои обязанности. В Риге необходимо прослушать орган Домского собора, в Венеции — песни гондольеров. Будучи в Испании (город Памплона), купите бурдюк. Отдайте визит Дерибасовской, если выберетесь в Одессу.
Иначе будет считаться, что вы пропустили главное — «лицо города».
Города охотно открывают парадные лица музеев, бульваров и театров; только вот выполнять туристские заповеди на борту яхты нелегко. Мы видели не дома-музеи художников и писателей, а проходные портов; не памятники, а базары, не лица, а затылки городов.
— Лодка! На лодке!! — орал Сергей ранним таганрогским утром. — Вставай, Баклаша! Чшшш?…
— Никого никто не заставлял, сами хотели. Время чего тянуть? Я имею в виду…
— На лодке! Баклаша! Чшшш?..
— В Ростове помоетесь. Вот оно.
— Чшшш?…
Шла мелодрама «Измененные планы», сцена бунта. Сергей гневно застегивал штаны. Он втягивал воздух сквозь зубы, производя вопросительное шипение — чшшш? — как закипающий чайник. Шкипер монотонно гнул свое.
Даня, умная голова, спал. Я молча, неторопливо оделся. Вчера был разработан план — осмотреть Таганрог и сходить в баню; сегодня утром, разумеется, все менялось.
День начинался более чем обычно.
Подошла лодка. Вахтенный — белобрысый парень, свозивший яхтсменов на берег, — притабанил, удивленно тараща голубые заспанные глаза.
— Отваливай. Ничего в этом Таганроге нет, — говорил ему Данилыч.
Мы с Сергеем молча сели в лодку. Шкипер тоже замолчал, подумал, помог отдать концы…
— Овощей купите и постного масла. Особо не задерживайтесь, ребята.
Баня возле яхт-клуба не работала. Это было опять-таки привычно; я невольно повторил любимую присказку Данилыча:
— Вот оно.
Но баня могла и подождать. Нас больше интересовали достопримечательности Таганрога — вернее, одна из них.
В самом скромном райцентре обязательно найдется домик, украшенный массивной гранитной плитой. Сияет золотом надпись:
«ТУТ ПРОЕЗДОМ ЗАНОЧЕВАЛ РЕАКЦИОННЫЙ ПОЭТ ТРЕДЬЯКОВСКИЙ…»
Домишко гнется
И есть другие города, как будто ничем не лучше первых. Такие же сызмалу захолустные, затем уездные. Возникшие благодаря небойкой торговле хлебом и рыбой. С культурной жизнью, ограниченной церковными спевками. И почему-то выделенные, взысканные слепой судьбой.
Таков Таганрог.
«1860 года месяца Генваря 17-го рожден, а 27-го крещен Антоний; родители его: таганрогский купец третьей гильдии, Павел Григорьевич Чехов и законная жена его Евгения Яковлевна…»
«Чехов родился на берегу мелкого Азовского моря, в уездном городе, глухом в ту пору… Детство? Мещанская уездная бедность семьи, молчаливая, со сжатым ртом, с прямой удлиненной губой мать, «истовый и строгий» отец…»
Так пишет об Антоне Павловиче Чехове Иван Алексеевич Бунин.
Портовый автобус пыхтел, взбирался в гору. Новостройки сменялись узкими улицами старого города. Зелень, тишина дворов. Тускловатое спокойное солнце.
Существует предание, что Александр I не умер в 1825 году. Утомленный властью, своей двусмысленной славой, российский самодержец якобы удалился в Таганрог, принял постриг в здешнем монастыре.
Подходящее дело и, главное, подходящее место для того, кто ищет покоя. Но что годится уставшему императору — вряд ли хорошо для будущего писателя.
Из окна автобуса я еще издали разглядел вывеску: ДОМ-МУЗЕЙ «ЛАВКА ЧЕХОВЫХ» — и сразу вспомнил: «мещанская уездная бедность семьи… в уездном городе…» Не о такой уж бедности свидетельствовал этот дом — угловой, двухэтажный, до сих пор крепкий, из темного неоштукатуренного кирпича. Важней было другое — его невыразительность, действительно «мещанская, уездная», серость окружающих переулков. Бывшие бедные и бывшие богатые дома были здесь одинаково скучны. Города, как люди, формируются в детстве: обывательское прошлое Таганрога заметно до сих пор. В Чехове же, кроме знания людей, развилась сила, тонкость и высшая интеллигентность, спокойствие таланта — черты, противоположные мещанству.
— Таганрог и Чехов! Не понимаю, — говорил я Сергею, когда, сойдя с автобуса, мы подошли к «Дому-лавке».
— Что тут понимать? Ты завидуешь.
— Завидую?! Кому?
— Таганрогу. Тебе, одесситу, просто завидно, что здесь родился Чехов. Согласись — неплохой город.
— Да, но… — впрочем, спорить не имело смысла. Парадоксу «Таганрог — родина Чехова» в любом случае не суждено было разрешиться. Музей был закрыт.
Было начало девятого. Продовольственные магазины — ныне действующие таганрогские лавки — уже принимали покупателей. А допуск к пище духовной начинался только с десяти.