Хождение за три ночи
Шрифт:
— Вам не понять, — задумчиво сказал Гамлет.
Алексий вывалил мусор в кучу и снова вернулся в разрушенный храм.
— Врач здесь есть? — простонал тот, у которого была сломана ключица.
— Слушай, Гамлет, — хитро прищурился Ахмед, — если твоя деревня сгорит, мы тут не при чем...
— Моя деревня уже сгорела, — спокойно ответил Гамлет.
В это время на площадь влетел, подпрыгивая на ухабах, уже знакомый «Беларусь». Дверца открылась, из кабины спрыгнул на одну ногу Михаил, в руках у него была монтировка:
— Ну, кто тут опять нам жить мешает?! — крикнул он, но тут же растерялся, увидев Алексия с тачкой мусора.
Остальные инвалиду просто не
* * *
— Леш, а если придется стрелять в людей, как это сообразуется?.. — Антон замялся, подыскивая правильные слова.
— С верой? С заповедью «не убий»? — опередил его Алексей.
— Да.
— Ты же знаешь, Антон: «Несть лучшей доли, чем положить жизнь свою за други своя». Этого долго не могли понять враги христианских государств. Они шли и думали, что им подставят другую щеку...
— Нет, я все понимаю, первый раз начинаешь стрелять, когда в тебя палят те, кто уже не раз это делал. Это понятно. Я даже представляю себе суматоху и скоротечность современного боя. Но можно ли победить, не стреляя?
Алексей внимательно посмотрел на друга, вспомнил свои разговоры с отцом.
— Можно, — тихо ответил он, — так победил Спаситель.
Потом они долго молчали. Они вообще последнее время много молчали, и, казалось, в этом молчании больше и прямой и метафизической связи, чем в обычном разговоре. Так и получалось, начнут разговор, а итог его уже ясен. Да и понимать за годы дружбы научились сначала с полуслова, потом — по взгляду, и, в конце концов, по молчанию. После училища они уже почти не говорили о каких-то бытовых, бренных вещах, не обсуждали красоту женщин, не сравнивали технические характеристики автомобилей или военной техники, не плевались от новостей, а если попадали в шумную офицерскую компанию, были со всеми только для того, чтобы быть. Да и что говорить — армия молчунов не любит. Друзья и не были молчунами, просто время своего личного общения им было жалко тратить на преходящее, временное, сиюминутное. При этом Антон оставался все тем же — подвижным, общительным и целеустремленным. И только в минуты, когда он был с Алексеем, он «притормаживал», начинал смотреть не только вокруг, но и внутрь себя, и любое слово в их разговорах обретало совсем иную ценность, другой вес, другую силу… И все же самым значительным становилось молчание.
И теперь, лишившись речи, Алексий не знал, что это — наказание, награда или продолжение того молчания...
* * *
— Алексей! Поехали отсюда подобру-поздорову! — Петрович остановил «газель» у разрушенного храма.
Алексий как раз появился с очередной тачкой мусора в дверном проеме.
— Поехали! Эти на «джипах» рванули уже. Гамлет раны зализывает. Поехали, пока меня кондратий не оприходовал. Ева таблеток на дорогу дала...
Алексий, постояв немного, снова покатил тачку к куче с мусором. Петрович, досадуя, выпрыгнул из кабины, зашел в храм. Оказалось, инок почти расчистил пол от мусора. Оставалось совсем немного. Взяв прислоненную к стене совковую лопату, Петрович нервно бросился на загрузку мусора.
— Ну, рулить-валить, щас мы махом... Только что это даст?
Алексей стал помогать ему руками.
Минут через двадцать они уже сидели в кабине машины. Петрович с улыбкой вдавил педаль газа.
— Все! Курорт окончен. Лучше я в дороге сдохну. В России, знаешь, сколько мусора... — и столкнувшись взглядом с Алексеем, смутился и добавил: — Да понимаю я, что там церковь... Понимаю... Тоже, вот, не люблю, когда на дороге что-нибудь валяется, и все объезжают. И так до тех пор, пока кто-нибудь не влепится... Что за народ? Пофигизм, лежать-молчать...
Они
— Это еще что за десять негритят? — изумился Петрович и почти угадал.
Автобус браво перекрыл им дорогу, а из салона выскочили люди в черной форме и масках. Через минуту и Алексий и Петрович лежали лицом в дорожной пыли, а командир отряда с ехидным злорадством рассматривал затвор и рожок от «Калашникова».
— Э, ты — шахид или кто?
— Монах он, православный, немой, ответить не может, — попытался разъяснить Петрович, пока подошва берца не впечатала его слова в грунт. — Идиоты! — снова вывернул он голову. — Настоящие бандиты уехали, а вы тут честных людей — мордой в землю.
— Этот поп еще и дизертир... — командир снял с себя маску, рассматривая удостоверение офицера Алексия. — На террористов работаешь? Круто... Теперь можно и под прикрытием Церкви, оказывается...
— Вы точно идиоты, ребята, — не унимался Петрович, — вы в селе-то спросите! Монах он, с похорон едет. У него же справка.
— Я тебе знаешь, сколько справок намалюю, но одна тебе уже точно обеспечена. Как пособнику террористов.
И тут Петрович не выдержал: он выдал двенадцатиэтажную тираду по поводу терроризма, милиции, ОМОНа, правительства и общерусского идиотизма. Выдал так отглагольно гладко, что спецназовцы опешили, и забыли «приласкать» его прикладом. Петрович же отвел душу за все свое вынужденное «чисторечие».
— Ладно, — смягчился вдруг командир, — на месте разберемся. Грузи тела, парни... Запрос по обоим сразу сделайте...
* * *
Алексий знал с детства, что на похоронах люди плачут не об усопших, а о себе. О себе осиротевших, оставшихся без близких любимых людей. Потому плачут и православные, верующие в Вечную жизнь, плачут о себе, оставаясь в этом прекрасном, но часто жестоком мире.
Мама у гроба отца не плакала. Отпевал Петра Васильевича весь местный клир. Размеренно и немного помпезно. Своего отпевали... Но не грех ведь! Есть и у священников корпоративная взаимовыручка, хоть и не уместно здесь слово «корпоративная». Да и любили отца Петра. «Мир всем...», начинал каждый новый священник евангельское чтение, и вся служба казалась воплощенным умиротворением. Но когда весь священнический хор грянул общее «Аллилуиа», мама все же всплакнула.
Алексий держал маму за руку, а она стояла, прижавшись к нему, как к последней опоре, и безотрывно смотрела на умиротворенное лицо почившего супруга. Алексий только изредка поднимал взгляд, и потому мог и не увидеть, как среди печальных мирян, провожавших духовника, появилась Лена. Сначала он подумал, что сошел с ума, что осколок не только лишил его речи, но и вызывает помутнения рассудка, но Лена была явью. Инок вздрогнул так, что и мать пробудилась от своей тихой печали и тоже ее увидела. Лена же пыталась заглянуть в глаза Алексию, но не находила их.
И когда выносили тело, под погребальный перезвон, она просто тихо шла рядом. Странный это был день: уходил Туда отец, но неожиданно вернулась Лена. Неисповедимы пути Господни...
Они смогли «поговорить» только на кладбище. Говорила, конечно, одна Лена. Она читала вопросы в глазах монаха, и торопливо, сбивчиво отвечала на них.
— ...Тоша меня из машины вытолкнул, еще когда колонна тронулась, вытолкнул, мол, нечего там делать, оставайся в хозроте, я ругалась, а он всем вокруг кулаком погрозил, чтоб не брали, а твоя машина в авангарде ушла, потом слышим — бой жуткий, по рации — про окружение, и раненым помочь нельзя, и что вас с Тошей уже нет... Леша... Так больно...