Хозяин тайги (сборник)
Шрифт:
– Эх, работенка! – сказал Коньков, откидываясь на спину и закладывая ладони на затылок. – Устал, будто чертей гонял. С трех часов утра на ногах. Не везет!
– Зачем не везет? Можно найти кашевара, – сказал Кончуга.
– Где ты его найдешь?
– Я схожу, такое дело.
– Разминешься, – сказал бригадир. – Иван выбирает места укромные.
– Почему разминешься? – возразил Кончуга. – Тайга не город, здесь все, понимаешь, видно.
– Пусть сходит, – сказал пожилой рабочий. – Иван уж там засиделся.
–
– Смешной человек, понимаешь, – Кончуга пыхнул трубочкой, встал, закинул карабин за спину и ушел.
– А вы отдохните, Леонид Семенович, – предложил Конькову Дункай. – В лодке у нас медвежья шкура.
– Зачем в лодке? Вон лезь в палатку. Там надувной матрац, – предложил бригадир. – А хочешь – лезь под полог.
– Я и в самом деле малость вздремну, – сказал Коньков и полез в палатку.
Заснул он быстро, как в яму провалился. Ему снился сон: будто он еще мальчишкой идет полем, по высоким оржам; чем дальше идет, тем все выше становится рожь, наконец он скрылся в этих колосках с головой, и ему стало жутко оттого, что не видит и не знает, куда надо идти. И вдруг откуда ни возьмись налетают на него два лохматых черных кобеля, хватают его за штаны и начинают рвать их и стаскивать. Он смотрит по сторонам – чего бы найти и огреть этих кобелей, но нет ни камня, ни палки, одна рожь стоит вокруг него стеной. Он хочет ударить их кулаком, но не может: руки онемели от страха и не слушаются. Хочет крикнуть – язык не ворочается, и голоса нет.
– Да проснитесь же вы, наконец! – услыхал он над самым ухом и открыл глаза.
Над ним склонился Дункай и теребил его за брюки и за китель.
– Что случилось? – тревожно спросил Коньков, вскакивая.
– Кончуга вернулся. Говорит – кашевара нет нигде.
– Что ж он, сквозь землю провалился? – сердито проворчал Коньков.
– Наверно, в другое место ушел. Сидит где-нибудь на протоке и рыбачит. Тайга велика. Чего делать будем?
Коньков наконец пришел в себя от сонной одури, вылез из палатки, подошел к костру. Тут вместе с рабочими сидел и Кончуга.
– Ты хорошо смотрел? – спросил его Коньков.
– Хорошо. Кричал много. На Слюдянка нет никого.
– Павел Степанович, куда же он делся? – обернулся Коньков к бригадиру.
– Где-нибудь рыбачит в другом месте. Да вы не беспокойтесь. Вечером придет, – отвечал тот, помешивая в котле деревянной ложкой. – Отдохните у нас. Вместе и пообедаем.
– Нам, брат, не до отдыха, – сказал Коньков, потом повел носом: – А что у вас на обед варится? – и бесцеремонно заглянул в котел.
– Нынче варим рыбные консервы, – ответил бригадир, вылавливая огромной ложкой хлопья разваренной лапши и нечто розоватое, похожее на раздерганные и расплывшиеся клочья розовой туалетной бумаги.
– Значит, нынче консервы!
– Уха бывает. Изюбрятину варим.
– А что, изюбрятина кончилась?
– Есть. Да Иван куда-то схоронил. Искали, искали… Где-то у воды прикалывает, в холодке. Или в реку опускает. В кастрюле она у него хранится, веревкой обвязана, да еще в целлофановом мешке. Так она сохраннее.
– А где достали изюбрятину? – спросил Коньков, все более оживляясь.
– У охотников Иван покупает.
– Вы ему продавали, Семен Хылович? – спросил Коньков у Дункая.
– Нет, – ответил тот твердо. – К нам за мясом он не приезжал. Да и пантовка кончилась.
– У вас кончилась, у других нет, – усмехнулся бригадир. – До сих пор бьют. Тут эти охотники шныряют, как барыки на базаре. Вот приедет Иван – он вам все расскажет.
– Ладно, – сказал Коньков. – Мы завтра приедем. Только вы предупредите его, чтобы он никуда не уходил.
– Будет сделано, – сказал бригадир.
– Кончуга, заводи мотор! – приказал Коньков, вставая. – Поехали к вам в село.
6
Село Красное стояло на высоком берегу укромной протоки. Сотни полторы новеньких домов, рубленных в лапу, то есть с аккуратно обрезанными да обструганными углами, крытые серым шифером и щепой, вольготно раскинулись по лесному косогору. Каждый поселянин норовил повернуть свой дом окнами на реку, то есть на протоку, широкий и спокойный рукав, отделенный песчаным наносным островом от протекавшей неподалеку шумной и порожистой реки Вереи.
Тут не было ни улиц, ни переулков, отчего все село смахивало на огромное стойбище; каждая изба, казалось, стоит на отшибе, в окружении зарослей лещины, жимолости да дикой виноградной лозы. Между отдельными группами домов стояли даже нетронутые раскоряченные ильмы, голенастые деревья маньчжурского ореха да густые иссиня-зеленые шапки кедрача. Жили здесь и удэгейцы, и нанайцы, и орочи, и русские, и татары. Дункай, посмеиваясь, называл свое таежное село лесным интернационалом.
Они подъехали к песчаному берегу, где на приколе стояли такие же, как у них, длинные долбленые баты, похожие на африканские пироги. Дункай цепью привязал бат к столбу, врытому у самого приплеска, и сказал Конькову:
– Я схожу домой, прикажу хозяйке, чтобы обед приготовила.
– Спасибо, Семен Хылович! А может, у вас столовая есть? Неудобно, право, – засмеялся Коньков.
– Столовая только вечером откроется. А до вечера живот к спине подведет. Как допрашивать будешь? – засмеялся Дункай. – Пошли со мной!
– Я через часик приду. Пока вон со стариками поговорю.
Старики сидели тут же на берегу на бревнах, поглядывали на приезжих, покуривали.
– Ну, давай! Тебе виднее.