Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Таммсааре Антон Хансен

— Я человек богемный, — ответил писатель, — и охотно откажусь от непорочной в пользу других.

— Ты — человек богемный?! — удивился хозяин дома. — У тебя есть капитал, ты акционер, и ты — богема?! Ошибаешься, братец! Никакой ты не богемный. Хочешь, я скажу, кто ты есть? Скажу просто по-дружески, так что можешь верить мне. Но сначала выпьем, у меня голова не совсем светлая. Та-ак! А теперь отвечай мне, если ты человек богемы, почему ты так любишь комбинировать? Знаешь, ты такой же богемный, как и я, строящий свинарник, чтобы мне заплатили премию, только твой свинарник — это какой-нибудь роман, который я читать не стану, — какое-нибудь полотно, смотреть которое я не буду, или какая-нибудь скульптура, которая годится лишь как памятник на кладбище. Мы все только комбинируем, а кто комбинирует, тот буржуй, старый обрюзгший буржуа. Богему порождает творчество, а не комбинации. У всех нас есть свои заимодавцы, и все они платят за нас, ибо мы любим больше тратить, чем зарабатывать. Я иной раз думал, чем бы заняться, чтобы обойтись без дотации? Это, конечно, должно быть каким-нибудь щепетильным

делом. Основать банк нельзя — его сразу же возьмутся финансово оздоровлять. Строить фабрику нельзя — станут оберегать таможенными пошлинами, открыть большое коммерческое дело нельзя — его освободят от подоходного налога. Коров доить нельзя, свиней откармливать нельзя, разводить яйценосных кур — тоже, ибо за все платят премии. Возделывать землю нельзя — мелиорационный банк выплачивает дотации, выращивать рожь или пшеницу нельзя — на то есть монополия, которая поощряет хозяев. Писать нельзя, заниматься живописью тоже, быть певцом, драматургом, путешественником, бегуном на стадионе нельзя, ибо все это поощряет Культурный капитал. Деньги занимать нельзя, ибо рано или поздно их спишут с тебя, воровать нельзя, так как за приличные манеры и поведение тебя досрочно выпустят из тюрьмы. Любить нельзя, ибо государство воспитывает детей. Голова идет кругом, когда подумаешь, в какой мы беде! Начинай хоть доить кобылиц, высиживать гадюк или выращивать кактусы. И все равно на твою голову вскоре свалится государственный инспектор и тебе выплатят дотацию. Поэтому, господин писатель, не создавайте, а комбинируйте, а дотацию вам все равно дадут.

Хозяин дома, пожалуй, продолжал бы говорить, но вдруг заметил, что писатель заснул, упав грудью на стол. И он умолк: перед самим собой Рудольф не хотел ораторствовать, хотя и любил держать речи. Он обернулся. Живописец сидел перед раскрытым окном, с трубкой в зубах, и рисовал. На заднем плане виднелся в тени деревьев «музей любви».

— Сделайте это в красках и отдайте моей жене, — сказал Рудольф, — ей нравится этот сарай, она увидела там гадюку.

— Гадюка на моей картине не выйдет, — ответил живописец.

— Это и не нужно, гадюка будет за картиной, — объяснил Рудольф.

— И за картиной гадюки не будет, — сказал живописец.

— Ну, тогда в самой картине. Вы же не можете отрицать существование гадюки, которую моя жена видела несколько недель назад, — сказал хозяин дома.

— Я не видел этой гадюки, — возразил живописец, — а я пишу только то, что вижу.

— Пишите спокойно, — сказал Рудольф, — а моя жена увидит в ней то, о чем думает, помнит и что чувствует, так что отдайте картину ей, а мне скажите, сколько я вам должен.

— Договорились.

— Договорились.

XXII

У господина Всетаки после новоселья, когда он много говорил о культуре и капитале, вдруг как бы пропал всякий интерес к культурным начинаниям, которые он осуществил или замышлял осуществить на своем законном хуторе Соонику. Казалось, слова агронома, которые он высказал о возделывании земли и возмещении затрат, лишь теперь, задним числом, запали в душу и голову хозяина, так что над ними следует сперва поразмыслить, прежде чем по-настоящему браться за дело. Ирме вообще казалось, что муж как бы хочет что-то обмозговать, но не находит для этого подобающего места и не пребывает в подобающем настроении. Он часто бывал в городе, хотя собирался, по крайней мере, месяц прожить в деревне, чтобы стряхнуть с себя зимнюю одурь. Чем он занимался в городе, осталось для Ирмы непонятным, но одно было ясно — и городские дела, и обстоятельства не нравились и не благоприятствовали ему: Рудольф возвращался из города таким же беспокойным, как и уезжал туда.

Конечно, у господина Всетаки была причина для беспокойства. Он поспешил — выстроил этот домик, чтобы вместе с женой наслаждаться здесь покоем, светом, теплом, солнцем, но случилось так, что света хватало, покою было даже слишком много, но тепла и солнца почти не было. Прохладная погода вместе с непрерывными дождями тянулась день за днем, и едва только выдавался мало-мальски теплый и солнечный часок, как вслед за ним гремел гром — гремел и грохотал над полем, лесом и лугом, и доставалось даже домику: ударяло в большую кривую березу, что росла в десятке метров от дома, которую старый хозяин сохранял своему будущему поколению, чтобы использовать для колесных ободьев, и которая теперь заменяла громоотвод. Роща вблизи дома и сенокосные луга не просыхали от дождей, так что нельзя было там гулять, лежать, не говоря уж о прочих приятных увеселениях. В окрестностях «музея любви» местами, подо мхом, булькала вода, и гадюка, которой весною даровали жизнь, не показывалась больше ни перед сараем, ни где-либо еще, словно ее кто-то убил. Окружающие казенные леса росли в низинах и не привлекали в дождливую пору, так что господину Всетаки вдруг стукнуло в голову, какой же это летний отдых, если нет вблизи высокого сухого сосняка. Давало себя знать и отсутствие воды — в то самое время, когда все кругом было мокрым, так что нельзя было выйти. Не было ни моря, ни озера, куда бы можно было окунуться. Река была, но не входила в границы Соонику, так что, если хочешь искупаться и принять солнечные ванны, прежде всего уходи со своего участка, В нынешнем году это, правда, было не так важно, солнца не хватало для солнечных ванн и тепла для долгого купанья, но Всетаки думал о будущем, о том, что придет хорошее лето, подобное тем, какие бывали в детстве, когда даже шкура сползала от зноя со спины. Что он будет делать тогда? Полезет ли он в мочило для льна, как советовали прежние хозяева, — если захочет купаться на

своем участке? Такие мочила в самом деле были в Соонику. Или поставит он бочку либо ванну с колодезной водой к стене — согреваться на солнце, чтобы можно было окунуться? И как он будет бултыхаться — один? Он полезет в ванну или бочку, а жена будет только смотреть, как он окунается? Или у жены будет своя бочка или ванна? Стало быть, две бочки или ванны рядышком. Полезут ли они в ванну или в бочку, надев купальный костюм, потому что это будет на солнце и никакое не мытье, а купанье? Или будут купаться по очереди в той же самой ванне, будто это лишь мытье, а не купанье? И когда захотят полежать на солнце, то опять же по очереди, потому что купались по очереди? Лежишь один под большой березой, в которую снова ударит молния во время грозы, так что обрывками бересты и ветками будет усеян весь двор; ты лежишь, а жена сидит рядом, ждет своей очереди, потому что сразу колодезная вода не согреется в ванне, чтобы, когда один вылезет, другой мог залезть. Но можно, пожалуй, и обоим забраться в одну ванну, если она большая, ведь в море, в озере, в пруду, в реке и в ручье купаются всем кагалом. Вот оно что! Вместе валяться под солнцем, вместе пьянеть от тепла и яркого света, вместе лезть в прохладную воду, бок о бок, рука об руку!

Как-то вечером Рудольфу пришла в голову какая-то фантазия, и на следующее утро у него появилась неодолимая потребность ехать в город, откуда он, как обычно, должен был вернуться к вечеру. Но он не вернулся, не вернулся ни в этот, ни в следующий вечер, и Ирма сильно забеспокоилась. На третий день она получила письмо, в котором Рудольф сообщал, что находится там-то и там, в дачном месте, куда поехал сначала по делам, но где потом остановился, потому что там больше солнца, больше воды, больше людей. Пусть Ирма немедля едет к нему, у них всегда будет время пожить на своем хуторе, и осенью и зимой, ежели только их потянет, — да, именно так — ежели потянет.

Итак, Ирма уехала отсюда, оставив свой «музей любви», отправилась к мужу. Но как только она приехала, начались и там дожди, стало прохладно, отчего Рудольф снова утратил хорошее настроение, какое чувствовалось в его письме. Через несколько дней они снова собрали вещи и вернулись на хутор Соонику. Какой смысл жить на дорогой даче, если там идут те же дожди, что и у них на хуторе, — объяснил Рудольф. К тому же человек нуждается хоть в каком-то отдыхе, зимой он его все равно не найдет, вот и надо пользоваться, пока стоит лето, каким бы оно ни было, теплым или холодным, дождливым или сухим. Да и где человеку спокойнее, как не в своем доме, на своем клочке земли, купленном на свои деньги.

Но нет чтобы отдыхать, — новый хозяин Соонику занялся хлопотами на хуторе. Старый хозяин все время калил и разбивал на перелогах большие валуны, теперь же это делать прекратили. Хватало и того, что было сделано, хорошо еще, если успеют вовремя свезти с поля под паром осколки валунов. И когда началась возка, Рудольф захотел быть при этом сам, захотел видеть, как камни вкатывали в телегу и как их сбрасывали рядом с тем местом, где должен был вырасти образцовый свинарник. Но вот выдалось первое туманное утро. Из окон казалось, что все кругом укутано в белую вату, в которой исчезли строения, деревья и кусты. Голоса людей, животных и птиц доносились как бы из-под воды.

«Сырость, подпочвенные воды неглубоко, — подумал Рудольф. — Но что же здесь творится осенью, если туманы начинаются с лета? Осенью, кроме дымки и тумана, ничего и не видать, живешь будто в воде, ходишь по воде, дышишь как бы влагой».

Агроном был все же прав, когда все это предсказывал. Но тогда Рудольф считал, что влага и сырость не вечны; чтобы усмирять воду, есть соответствующие капиталы, общества и канавы. Теперь же он ходил и прикидывал, сколько здесь надо было бы прорыть канав, чтобы исчезли сырость и туманы. И он снова поехал в город, чтобы привезти какого-то знатока, но не привез — тот был в отпуске и уехал из города. В городе Рудольфа захватили совсем иные заботы и хлопоты, так что Ирме пришлось провести в Соонику еще одну ночь в одиночестве. Опять был туман, но поменьше, чем накануне. Еще с вечера пополз он из кустарника, будто там теплится какой-то скрытый огонек — теплится и медленно подползает все ближе, все ближе к дому. Но совсем к дому не подбирается, остается на расстоянии. Наползает на низкие края полей, будто хочет приблизиться к старым постройкам хутора, но не может подобраться и к ним — останавливается, словно что-то кумекает. Ирме кажется, будто туман раздумывает, потому что и она сама начинает думать о своем муже, о своем замужестве, о своем счастье, о будущем, о прошлом и настоящем, и эти размышления тянутся всю ночь, пока белый туман осаждает дом, словно дым рвется из земной утробы. Когда же на следующий день приезжает муж, с фруктами и сластями, нежный и внимательный к жене, словно все прошлые сутки скучал по ней, она забывает все свои раздумья о прошлом и будущем, отдаваясь только настоящему. Вчера и сегодня как бы предназначались для счастья и вкушения яств земных — не очень тепло, но и не прохладно, в самый раз. Дует свежий северо-восточный ветер, на небосклоне редкие кучевые облака, чем-то напоминающие осень, но теплое солнце еще высоко. Крестьяне сегодня первый день косили рожь, которая на пригорке уже созрела.

Перед вечером Ирма и Рудольф вышли погулять, погулять, чтобы спать ночью сладким сном. Они сделали большой круг и пришли наконец к шоссе, откуда вернулись домой. На хуторе было уже тихо, но им не хотелось входить. Они стояли перед своим домом и смотрели на луг, будто ожидая, когда поднимется туман. Но сегодня тумана не было, все еще не было.

— Пошли походим, — сказала Ирма и потянула мужа за руку.

— Где? — спросил он, будто упираясь.

— Увидишь, — ответила Ирма и пошла.