Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь
Шрифт:
— Теперь вы у меня в руках! Теперь я смогу попробовать, какая вы мягонькая и теплая.
Ирма вдруг наклонилась, чтобы вырваться из рук Поби, но колени ее подогнулись, и она упала на четвереньки. Поби, который пытался ее удержать, упал на Ирму — намеренно или у него тоже подогнулись колени, это так и осталось неясным, — он смеялся и обнимал Ирму. Она пыталась вырваться и наконец вскочила. Но Поби пристал к ней, как репей. Они снова стояли в том же углу, и Ирма, вскрикнув, позвала Рудольфа — один раз, второй и третий, еще несколько раз, — звонким голосом звала она мужа на помощь, будто ей угрожала смертельная опасность.
— Молодой человек, не насилуйте даму! — сказал Рудольф и дернул Поби за плечо. Но тот ответил ударом кулака. Рудольф тоже что-то сделал, и Поби упал у стола между стульев. Ирма почувствовала, как ее схватили за руки и потащили из комнаты. Последнее, что осталось в ее памяти, были злорадно смеющиеся глаза мадемуазель Синиметс по другую сторону стола, где был и старик с длинной бородой и крупными редкими зубами.
В следующее мгновенье они с Рудольфом очутились на дворе, где сели в автомобиль, держа в руке одежду и шляпы. Когда они проехали немного, Рудольф попросил шофера остановиться, чтобы можно было надеть пальто.
— Поби большой драчун, — когда он выпьет, совсем теряет разум, — сказал Рудольф Ирме.
— А они не едут следом за нами? — спросила Ирма; она уже пришла в себя — от страха и свежего воздуха.
— Нечего бояться, у парней нет денег, — успокоил Рудольф и рассмеялся от всего сердца.
— Над чем ты смеешься? — почти зло спросила Ирма, она чувствовала, что он смеется над нею.
— Смеюсь над тобой! Над тобою! — ответил Рудольф.
— Смеешься, что я позвала тебя на помощь? Считаешь, что я дала бы поцеловать себя этой свинье? Мне ничего не попалось под руку, иначе я влепила бы ему по морде, — сказала Ирма.
— И было бы то же самое, что тогда со мной, на кухне! — от всего сердца засмеялся Рудольф. — А еще обижаешься, когда я называю тебя невинной. Это в тебе, видимо, нарастает все то, чего ты раньше не выносила трезвая, а теперь не выносишь даже пьяная. Если все так и дальше пойдет, ты и перед смертью будешь чувствовать себя невинной девушкой.
Тут Ирма и сама рассмеялась. Она стыдливо пододвинулась к мужу и сказала:
— Это мне и в голову не приходило! Наверное, я очень люблю тебя, если даже пьяная не забываю о тебе. Пьяная я люблю тебя еще сильнее, так что пьяную меня еще трудней совратить.
— Да, моя дорогая, когда ты пьяная, ты еще больше девушка, чем даже когда трезвая, — засмеялся Рудольф, обнимая Ирму.
— Люби меня такой, какая я есть! — взмолилась Ирма.
XXI
Когда господину Всетаки так обидно не повезло при первой же попытке совратить свою «неискушенную» жену, он безнадежно махнул рукой — вообще не стал что-либо предпринимать. Да и сама Ирма пришла к убеждению, что делать нечего, придется ей до конца дней своих быть такою, какою она родилась. Только жалко было мужа, и она как бы в тревоге при каждом подходящем и неподходящем случае повторяла, как тогда, вечером: «Милый, люби меня такою», — словно чувствовала, что не заслуживает супружеского счастья.
Рудольф, казалось, прислушивался к словам Ирмы, и они жили как две горлинки, разве что и у него и у нее было много забот: Ирма заканчивала свои курсы, а Рудольф часто ездил на хутор — то один, то с архитектором,
Однако все пошло несколько иначе, нежели хотел Рудольф, и по его же собственной вине. Он позвал жену с собой — выбирать обои и не удержался, сказал:
— Если бы ты знала, сколько вокруг нашего дома купальницы и первоцвета. Целое цветочное море!
Едва Рудольф сказал это, как Ирма ответила:
— И ты не пускаешь меня туда? Ждешь, когда все отцветет? Я больше ждать не буду. Если ты не возьмешь меня с собой, поеду одна, дорогу я знаю. А черемуха там тоже есть?
— Знай только гляди, — ответил Рудольф.
Итак, все было решено. Ирма поехала с мужем.
Был чудесный весенний день. Ветер, правда, дул холодноватый, зато голубое небо казалось теплым. Тянулись редкие белые облачка, да и те где-то на далеком горизонте, не заслоняя яркого солнца, от которого было больно глазам. Рощи рокотали от птичьего пенья. Жаворонок выводил свои трели так высоко, что его было еле слышно. На полях вышагивали по бороздам грачи и трясогузки. Повсюду ласкала взгляд свежая, нежная зелень. От земли струилось нечто дурманящее голову и теснящее дыхание. Ощущая это, Ирма вспомнила, что все уже было, тесненье в груди и томящая дрожь в сердце, будто грядет что-то великое и прекрасное. Теперь оно нагрянуло, пришло большее, нежели то, о чем она могла когда-то мечтать. В груди снова была весенняя, теснящая боль, будто должно прийти нечто еще более прекрасное и великое. С этой весенней истомой в сердце они добрались до хутора.
Рудольф был прав, говоря, что вокруг их дома разлилось целое цветочное море. Все опушки, рощи, поля и дальние луга так и стонали от купальницы и первоцвета, и Ирма невольно, почти бегом, заторопилась к цветам, будто хотела затоптать их или сорвать. Но ни того, ни другого невозможно было сделать из-за их множества, и Ирма только шла — лишь бы шагать, брести в этом цветочном море. Пройдя немного, она услышала за спиною голос мужа:
— Куда ты навострила лыжи?
Ирма остановилась где-то под черемухой, ощутив запах цветов, и, взглянув вверх, притянула большую белую гроздь и прижала к лицу. Лишь потом обернулась, посмотрела назад. Муж стоял перед новым домом, он спросил ее:
— Далеко ли ты собралась?
— Не знаю, — ответила Ирма. — Только бы идти, все равно куда… Идем вместе, вдвоем.
— А дом ты не хочешь осмотреть? — спросил Рудольф.
— Потом, — ответила Ирма.
И Рудольф пошел к ней, под черемуху, цветы которой Ирма прижимала к лицу.
— Местами еще сыро, — сказал Рудольф.
— Галошами не зачерпну, — ответила Ирма. — А будет очень уж мокро, найдем тропу.
Ирму охватило необыкновенное, почти бессознательное томленье: идти среди моря цветов до самого «музея любви», посмотреть, есть ли цветы и там, узнать, можно ли; шагая прямиком по цветам, добраться до сарая. Ей хотелось сделать это сейчас же, а потом можно и дом осмотреть, и все прочее.